Вот в это тяжелое время Попов перешел на сторону Буланже. Я стал замечать перемену в его обращении со мной, меня поражало его недовольное лицо, разговоры о том, что я со всех деру шкуру в пользу завода, он мало получает, а другие управляющие заводами живут хорошо и имеют доходы. Это было явным влиянием Буланже, но я прекрасно понял, кто так настроил Попова. Опять сыграла роль женщина жена Попова, красивая, но глупая и толстая баба.
В начале революции она вышла замуж за тульского лесопромышленника, а когда того обобрали, бросила его и пошла служить в Финотдел, где имела большой успех, и не только по службе. Не знаю, как ее подцепил Попов, но в Прилепы он ее привез уже как свою жену. Я слышал, что мать Попова, почтенная Татьяна Ефимовна, была очень против этого брака. Мадам Попова тоже желала одеваться, тоже хотела иметь лакированные туфельки, а может быть, и любовника, а потому, как говорили деревенские сплетники, по вечерам изрядно грызла своего мужа и советовала ему отвернуться от меня и быть заодно с Буланже. Тут еще сам Попов совершил какую-то бестактность, и я прикрикнул на него. По старой привычке Попов вытянулся и смолчал, ибо был неправ, но его жена попыталась из этого раздуть целую историю.
Пришел запрос из рабочего комитета, на него я не счел нужным отвечать, хотя прекрасно сознавал, что против меня накапливается материал. Попов стал осторожно критиковать мои распоряжения, однако же со мною отношений не рвал и был при личных встречах корректен, что мне по прямоте моей натуры было еще неприятнее. С Буланже, по крайней мере, отношения были ясные: мы были врагами и друг другу не кланялись. А главной виной Попова было, конечно, то, что он давал на меня материал заведующему рабочим комитетом Матюхину, всячески выдвигал себя на мое место, стал ездить с ним в профсоюз и через него повел борьбу со мною в Туле.
Пошел против меня и нашедший приют в Прилепах свойственник Попова князь Мышецкий.[203] С ним я познакомился в доме Попова, и князь произвел на меня приятное впечатление. Это был стройный и красивый молодой человек с породистым лицом, воспитанный, умевший себя держать в обществе и очень неглупый. Как мне впоследствии пришлось узнать, он был сыном одного из обедневших аристократических родов, а его мать, полька по национальности, была в Туле учительницей музыки. Мышецкие были бедны, в городе их мало знали, но когда я кое-кого спросил о них, то получил самые лучшие отзывы. Вот почему я был рад, что Н. А. Мышецкий поступает к нам. Он оказался замечательным, прямо-таки выдающимся хозяином: за что бы ни брался, все выходило споро и хорошо. В самое короткое время он кое-что отремонтировал, кое-что поправил, что-то построил, что-то разобрал, подобрал рабочих лошадей не только взял хозяйство в свои руки, но и отлично повел его. У Мышецкого был талант к сельскому хозяйству, было призвание к этому делу, иначе я не могу себе объяснить тех результатов, которых он добился. Словом, это был чрезвычайно одаренный, способный и даже талантливый человек.
Я очень ценил Мышецкого и по мере сил помогал ему. Его отношение ко мне было всегда строго корректным, и это несмотря на то, что я был как начальник не только строг и очень требователен, но подчас и капризен. И тем не менее Мышецкий примкнул к фронту против меня, задрал нос и написал донос в ячейку о том, что я ярый белогвардеец и контрреволюционер. В доказательство он сообщал, что во времена деникинского наступления я с кучером Степаном на своих лошадях ездил к белым с секретными бумагами. Кучер Степан действительно существовал и на один день срочно ездил, но целью поездки было спасение из дворца Гагариных знаменитой сверчковской «Тройки», что и удалось совершить, так что ныне эта замечательная картина украшает Музей коневодства в Москве. Однако во время «красного террора» убедить в этом ГПУ было бы трудно, так что моя песенка, вероятно, уже тогда была бы спета. Донос Мышецкого, собственноручно им написанный и подписанный, я видел и читал. Если бы такой донос передали в ГПУ в разгар «красного террора» или хотя бы года на два ранее, возможно, он подвел бы меня под расстрел.
Я очень ценил Мышецкого и по мере сил помогал ему. Его отношение ко мне было всегда строго корректным, и это несмотря на то, что я был как начальник не только строг и очень требователен, но подчас и капризен. И тем не менее Мышецкий примкнул к фронту против меня, задрал нос и написал донос в ячейку о том, что я ярый белогвардеец и контрреволюционер. В доказательство он сообщал, что во времена деникинского наступления я с кучером Степаном на своих лошадях ездил к белым с секретными бумагами. Кучер Степан действительно существовал и на один день срочно ездил, но целью поездки было спасение из дворца Гагариных знаменитой сверчковской «Тройки», что и удалось совершить, так что ныне эта замечательная картина украшает Музей коневодства в Москве. Однако во время «красного террора» убедить в этом ГПУ было бы трудно, так что моя песенка, вероятно, уже тогда была бы спета. Донос Мышецкого, собственноручно им написанный и подписанный, я видел и читал. Если бы такой донос передали в ГПУ в разгар «красного террора» или хотя бы года на два ранее, возможно, он подвел бы меня под расстрел.