Как сейчас помню приход лошадей: им отвели денники в самой крайней конюшне, что рядом с манежем. Леонард Францевич встретил своего брата Эдуарда Францевича, тот во всем ему помог и, видимо, благотворно повлиял на него, так как дня через три я не мог узнать того скептика и неряшливаго старика, одетого в сальный, затрепанный китель, каким был Леонард Францевич в Прилепах. В Москве он подтянулся, приоделся и, окунувшись в привычную атмосферу бегового ипподрома, воскрес. В те дни настроение на Ходынке и близлежащей Башиловке было самое радужное. Везде мели и чистили, боронили и ровняли беговую дорожку, очищали трибуны от мусора, с грохотом покидали беговой круг стоявшие там почти три года грузовики. Наездники сновали по городу и раздобывали в учреждениях всяческие материалы, комиссия покупала у частных лиц беговой инвентарь, явившиеся из своих нор на свет лошадники собирались группами, толковали, и все охотники были на верху блаженства. Без излишней скромности могу сказать, что в те дни я был самым популярным человеком на бегу, знаки внимания расточались мне в изобилии.
Прибывшие прилепские лошади оказались недостаточно подготовленными, чтобы принять участие в бегах, но зато они были в наилучшем выставочном порядке. Вместе с А. А. Брусиловым[193] я поехал посмотреть их на выводке. Ратомский сам представлял лошадей и был великолепен: его белоснежная борода была тщательно расчесана, лицо сияло, новенький китель с иголочки, синие рейтузы от первоклассного военного портного, сапоги блестели, в руках был американский хлыст. В этом щеголе трудно было признать прилепского Ратомского, и, увидев его, я невольно улыбнулся.
Лошади были выведены в блестящем виде, приучены к стойке и произвели своими формами большое впечатление. Ратомский, опустив хлыст, лично давал объяснения Брусилову, и в тот момент старый наездник, бывший полковник, держал себя так, будто в его руках не хлыст, а сабля, будто бы здесь не конюшня, а военное поле, и сидевший рядом со мною седенький старичок в штатском не просто бывший генерал Брусилов, а его высокопревосходительство генерал-адъютант, генерал от кавалерии, командующий нашими армиями на Южном фронте! На этой выводке было много охотников, наездников и конюхов. Стали просить показать лошадей из других конюшен, и я сделал соответствующее распоряжение. Однако молодежь, пришедшая из других заводов, не могла идти ни в какое сравнение с прилепской, и все, притом единогласно, отдали пальму первенства Прилепам.
Дабы поддержать в правящих советских сферах интерес к коннозаводству, я решил показать нашу знаменитость Эльборуса, а с ним Кронпринца и Удачного. Зная темперамент наездников, я не разрешил им показывать на прямой этих рысаков в ряд, ибо знал, что они поедут вовсю, вступят в соревнование и Эльборус может зарезать менее классных соперников. Я сделал распоряжение ехать в пяти корпусах друг от друга Эльборус, потом Удачный и потом Кронпринц. Но в повороте они все выстроились в ряд и пошли! Удачный сбился и отпал, не выдержав адского пэйса (темпа), предложенного Эльборусом: тот мчался своим бешеным, красиво точным и выработанным ходом. Можно было думать, что двигается не лошадь, а машина, какой-то паровоз. Но кто поистине совершил чудеса, так это Кронпринц: он влег в вожжи и мчался горящим снежным комом на фоне темного корпуса Эльборуса. Ноздри его раздувались, арабская голова вытянулась, и видно было, что он напрягал все свои силы, всем своим существом въелся в Эльборуса и ни на вершок не отставал от него. Это была поистине красивая картина, и публика замерла, наблюдая единоборство двух знаменитых рысаков! Кронпринц так и не дался Эльборусу, и оба они голова в голову пролетели мимо трибун.
Вскоре после этого в Совете ГУКОНа было принято предложение осенью того же года начать беговой сезон. Я категорически отказался встать во главе, сказал, что раз бега признаны, дело сделано и теперь можно обойтись и без меня, а я хочу работать в Тульской губернии и отдохнуть. Тогда я и был назначен ответственным руководителем госконзаводов и заведующим государственной конюшней Тульской губернии.[194] Восстановив бега в Москве, я уехал в Прилепы.
Враг
Когда я взялся за восстановление рысистых испытаний, то убедился, что по шоссированной (твердой) дорожке устроить бега невозможно ввиду ее ужасного состояния. Я решил перенести старт на вторую, мягкую дорожку, то есть на естественный грунт. Это было неслыханной дерзостью и таким новшеством, какого испокон веку не знала спортивная Россия! И что же? Не только рысаки по этой дорожке побежали блестяще, но и повысили свои рекорды. Отсюда следовало сделать вывод, что по мягкой дорожке ехать легче, стало быть, необходимо ее усовершенствовать и начать на ней испытания в сухую погоду. Кто-то однако был заинтересован в ремонте твердой дорожки, а это был такой довод, против которого все возражения бесполезны. Рутина взяла верх, и еще долгие годы бегали по шоссированной дорожке. И вот через два-три года сын старика Пейча, Александр Николаевич, ставший начальником подотдела испытаний, человек большого честолюбия и самомнения, сделал одно из своих очередных «открытий» пустил лошадей по мягкой дорожке, рысаки сейчас же повысили свои рекорды, между тем младший Пейч принял мину человека, не желающего из скромности сознаться в том, что совершил великое дело. Зато уж многочисленные клевреты и просто подхалимы стали везде и всюду его превозносить. Они забыли, что этот путь испытания рысаков в Москве давно был придуман другим.