Конюх Антон Демьянович Батуринец одно время был нарядчиком в заводе, потом женился на прилепской крестьянке и, прослужив года три, ушел в Тулу, куда его переманил один мелкий охотник у него Батуринец стал «ездить» рысаков. Тут-то его и застала революция. Из голодного города он бежал в деревню и по старой памяти пришел в Прилепы. В течение восьми лет он был кучером, хорошо справлялся со своими обязанностями и, кажется, теперь служит в Тульской госконюшне. Человек смирный, он пользовался моим расположением и был полезен как верный и преданный помощник.
Камердинер Никита Никанорович Фёдоров не имел непосредственного отношения к заводу, но не могу не сказать несколько слов о самом преданном мне человеке. Он происходил из крестьян Алексинского уезда, в молодости служил в Преображенском полку, затем был лакеем у Салтыкова, впоследствии у тульского губернского предводителя дворянства, и от него поступил ко мне. В должности камердинера прослужив около двадцати лет, он до тонкости знал мой характер, все мои привычки и капризы, я его очень ценил и привык к нему. Был за ним грешок: любил выпить впрочем, проходился больше насчет мадеры и бывал приличен; любил также сигары, и именно те марки, которые курил я. После революции он перебывал в разных должностях: служил и по музею, и в доме, был и сторожем на маточной. На дворне и в деревне он пользовался совершенно исключительным уважением и принимал это как должное. Человек он был развитой, много видел на своем веку и знал жизнь. Я горжусь тем, что не дал его в обиду и старик прожил все десять лет после революции в насиженном домике и своей квартирке. Никанорыч не причинил мне ни одной неприятности, не сделал ни одного доноса и не совершил ни одной гадости. Я поддерживал его как мог: он тоже имел корову, свинью и кур, и из-за них я выдержал не один бой с товарищами.
Когда наступили для меня тяжелые дни, один Никанорыч остался верен мне. Он уложил мои вещи в дорогу в последний раз, но проводить меня не мог: так разволновался, что с ним сделалось дурно и его увели домой. Когда теперь я вспоминаю о прошлом и передо мною проносится вереница лиц, спокойное, несколько строгое лицо Никанорыча всегда вызывает во мне только добрые воспоминания и чувство благодарности к этому хорошему человеку.
С рабочими завода дело обстояло очень остро: текучесть кадров, никто подолгу на одном месте не служил. Кто служил за паек и жалованье, были плохо обеспечены и не дорожили местом. Люди поступали на завод лишь для того, чтобы пройти в профсоюз, и, получив билет, уходили подыскивать себе работу, которая оплачивалась получше. А если рабочий не дорожит своим местом, он работает плохо, ленив и готов исподтишка стянуть все что угодно. Рабочие опаздывали на работу, в полях спали, в заводе были постоянные случаи мелких краж. Ладить с рабочими было трудно, ибо дисциплины не было никакой. «Мы сами хозяева, теперь свободны, и все наше» в то время их обычные слова. Сплошь и рядом во время уборки и других самых срочных дел рабочие бросали их, так и не окончив, и даже за добавочную плату не хотели продолжать дело. Я не говорю уже о постоянных спорах, жалобах и прочих трениях между рабочими совхоза и администрацией: их было немало. Это пагубно сказывалось на качестве и даже количестве фуража и вообще на жизни завода.
С рабочими завода дело обстояло очень остро: текучесть кадров, никто подолгу на одном месте не служил. Кто служил за паек и жалованье, были плохо обеспечены и не дорожили местом. Люди поступали на завод лишь для того, чтобы пройти в профсоюз, и, получив билет, уходили подыскивать себе работу, которая оплачивалась получше. А если рабочий не дорожит своим местом, он работает плохо, ленив и готов исподтишка стянуть все что угодно. Рабочие опаздывали на работу, в полях спали, в заводе были постоянные случаи мелких краж. Ладить с рабочими было трудно, ибо дисциплины не было никакой. «Мы сами хозяева, теперь свободны, и все наше» в то время их обычные слова. Сплошь и рядом во время уборки и других самых срочных дел рабочие бросали их, так и не окончив, и даже за добавочную плату не хотели продолжать дело. Я не говорю уже о постоянных спорах, жалобах и прочих трениях между рабочими совхоза и администрацией: их было немало. Это пагубно сказывалось на качестве и даже количестве фуража и вообще на жизни завода.
Отношение губернских властей к Прилепскому заводу было очень изменчивым. Раза три вопрос о том, быть или не быть заводу, стоял уже на повестке губисполкома. Дважды мне относительно легко удалось предотвратить грозившую заводу опасность, но в третий раз я едва не проиграл, выслушав при этом от представителей губернской власти упреки в том, что заводы, мол, не нужны крестьянам, что они не что иное, как барская забава, что все это пустая трата средств. Тщетно говорил я о государственном значении заводов, о том, что есть декрет, охраняющий заводы и племенной материал, что крестьянство сейчас не понимает значения коннозаводства, ибо ослеплено желанием получить земли совхозов, где есть заводы. Ко всему этому губернские власти остались равнодушны и хотя не приняли постановления о немедленном уничтожении заводов, но образовали комиссию, поручив ей сговориться по этому вопросу с центром. Тут только я увидел, на какой шаткой базе держатся заводы в губернии, как легко уничтожить их одним росчерком пера.