Затем мы перешли к тем отношениям, что установились между отделом животноводства и нашей комиссией, а стало быть, между Полочанским и Буланже, который сказал: Полочанский человек, не стесняющийся в средствах, скрытно занял враждебную позицию в отношении комиссии и всегда имеет в запасе отравленное слово или клевету. В создании комиссии Полочанский видит недоверие к себе; кроме того он опасается, что после завершения ударной работы и упразднения органа чрезвычайного Буланже назначат на его место. Открыто выступать он боится, но распускает всякие слухи: комиссия не что иное, как сборище «бывших», спасают своих лошадей, свои заводы и свои стада, а сами только и ждут падения советской власти. Я был очень встревожен этим сообщением, но Павел Александрович меня успокоил. Он чувствовал прочность своего положения, рассчитывая на мощную поддержку мадам Бонч-Бруевич. Однако я откровенно высказал ему, что он, человек великодушный, по природе нелживый, прямой, для борьбы с таким, как Полочанский, непригоден. «Знаете что, Яков Иванович, возразил он, если бы я захотел, завтра же Полочанского бы не было и на его место был назначен мой кандидат. Мне уж это предлагали, но я считаю, что это преждевременно. Я уберу Полочанского в нужный момент!». Тщетно уговаривал я Буланже, что это надо сделать завтра же, что нельзя позволить укрепляться такому врагу, что обстановка может измениться, влияние Буланже или его покровителей ослабеет, влияние Фофановой возрастет, положение дел у большевиков ухудшится, тогда Полочанский сможет не только остаться, но и ликвидировать Буланже. Все мои доводы, все мои просьбы остались гласом вопиющего в пустыне.
Долго в ту ночь я ворочался в постели, раздумывал и перебирал в уме все, что слышал и видел за день, и наконец, потеряв всякую надежду заснуть, зажег свет и решил что-нибудь почитать и тем успокоить нервы. Мне попались воспоминания Коптева. Я стал их читать и перенесся в совершенно другую эпоху, в иной мир, к иным людям и иным отношениям между людьми, когда я, будучи гимназистом, прочел его книгу. Как увлекательно писал Коптев и как мало он был оценен современниками, его сочинения это настоящий эпос, который никогда не потеряет своего значения.
На другой день я принял участие в расширенном заседании комиссии. Председательствовал Буланже и притом очень хорошо. Я был удивлен, как он тонко обходил подводные камни и как затем блестяще резюмировал прения и предлагал резолюции. Сидевший рядом со мной Щепкин[175] наклонился ко мне и стал восторженно говорить о Буланже: «Вот, и не специалист в наших вопросах, а как ведет заседание!». Щепкин был умный и скупой на похвалы человек, тем значительнее в его устах были эти слова. Вместо Полочанского на заседании комиссии присутствовал его помощник, хитрый хохол, который отмалчивался, за всем наблюдал, с тем чтобы в тот же день донести своему начальнику обо всем, что делалось в комиссии.
Собрание было многолюдно, и здесь я впервые увидел специалистов и по рогатому скоту, и по овцеводству, и по свиноводству, и по птицеводству. В порядке срочности в первом же заседании, в котором я принимал участие, было прочитано несколько телеграмм: там-то и там-то гибнут такие-то знаменитые лошади, туда-то просят денег и указаний. Буланже принял решительные меры и командировал в эти места кооптированных членов комиссии с мандатами и деньгами. Вызванные по инициативе Буланже губернские животноводы получили от комиссии указания, какие заводы немедленно признать питомниками губернского значения. Это первое заседание произвело на меня самое отрадное впечатление, и я в душе поздравил себя, что мой «выдвиженец», выражаясь современным языком, так блестяще ведет дело.
В Москве среди охотников и наездников в тот же день прошел слух о том, что я приехал и уже работаю в комиссии. На ушко говорили, что Буланже мой приятель. И вот вечером потянулись ко мне визитеры со всякого рода просьбами и советами. Чего только не приходилось выслушивать! Подавляющее большинство совершенно не понимало положения вещей и полагало, что дни большевиков сочтены. Те, кто стоял ко мне поближе, говорили это откровенно, другие намекали, а некоторые видели во мне чуть ли не комиссара и в душе готовы были меня разорвать, но это, однако, не мешало им сидеть у меня, пить чай и просить за себя. А просить было о чем. Бумажка о привлечении для работы в комиссии служила известной гарантией безопасности и легализировала положение. Мне следовало быть сугубо осторожным, и хотя я по натуре своей человек экспансивный, но тут был сдержан и скуп на слова. Впрочем, хорошим знакомым я откровенно говорил, что их установка на крушение власти неверна, и если уж они остались в России, следует работать с большевиками. Остальным, не вступая с ними в политические споры, я помогал, чем мог, и смело скажу, что никто не ушел от меня, что называется, с пустыми руками. Несмотря на это, многие были мною недовольны, ибо находили, что я мало для них сделал, и никто не учитывал, что все их просьбы исполнялись Буланже по моему совету.