Одновременно из Москвы шли самые неутешительные сведения: Шемиот-Полочанский,[171] поставленный во главе отдела животноводства Наркомзема, окружил себя ветеринарами, никуда не выезжал, засел за циркуляры и инструкции и равнодушно взирал на все, что творилось вокруг. Я сообщил обо всем этом Буланже, указал ему, как много может сделать один человек, если он желает и умеет работать, и затем сказал, что ради спасения рысистого коннозаводства совершенно необходимо создание особого органа, параллельного отделу животноводства. Я добавил, что он, Буланже, единственный человек, который может провести в жизнь эту идею. «Подумайте, Павел Александрович, на вас ложится историческая миссия, и благодарные потомки будут чтить ваше имя». Я говорил искренне и убежденно. Наивный человек, в то время я еще верил в какую-то благодарность потомков и признание заслуг современниками! Теперь я знаю, что вместо этого люди вас обязательно оклевещут, выдадут за подлеца и мерзавца и все это сделают из зависти и других, еще менее похвальных чувств. Я это испытал на себе, а потому так смело и уверенно пишу об этом. Сколько добра сделал я людям за эти десять лет, скольким помог, скольких спас, сколько работал на благо отечественного коннозаводства, но ни от кого не видел ни благодарности, ни признания!
Буланже был старше меня, больше видел и лучше знал людей, а потому, когда я стал говорить о благодарности потомков, он самым искренним образом расхохотался и сказал: «Вот на это, Яков Иванович, я вам скажу: вместо благодарности, признания и прочего, если прибудут белые повесят, а красные при первом неудачном шаге выкинут или в лучшем случае забудут о вас». Сколько раз потом я вспоминал эти пророческие слова Но тогда я не сдавался и продолжал стоять на своем.
Буланже был старше меня, больше видел и лучше знал людей, а потому, когда я стал говорить о благодарности потомков, он самым искренним образом расхохотался и сказал: «Вот на это, Яков Иванович, я вам скажу: вместо благодарности, признания и прочего, если прибудут белые повесят, а красные при первом неудачном шаге выкинут или в лучшем случае забудут о вас». Сколько раз потом я вспоминал эти пророческие слова Но тогда я не сдавался и продолжал стоять на своем.
С большим юмором, саркастически, зло и умно разбил меня Буланже. Он говорил, что я неисправимый идеалист и чем скорее откажусь от идеализма, тем будет лучше для меня. «Предположим, что я не прав, что признания и благодарности не заслужить, что все это маниловщина и идеалистический бред, говорил я, но ведь есть же у человека понятие о долге. И не есть ли в настоящее время мой долг, зная вашу близость» «Знакомство», поправил меня Буланже. «с некоторыми лицами, близкими к Ленину, сказать вам, что вы должны вмешаться в дело спасения коннозаводства и сделать для него то, что сделали уже так удачно для Прилепского завода». Буланже согласился, что я действительно исполняю свой долг перед коннозаводством и, видя такую преданность и любовь к делу, он преклоняется передо мною, но сам с большевиками работать не хочет. Однако он обещал мне подумать и позднее вернуться к этому разговору.
Прошло несколько дней. Я сидел в кабинете. Был тот час утра, когда солнечные лучи заливали ослепительным светом весь кабинет. Я особенно любил этот час: в это время кабинет в прилепском доме, с его колоннами, верхним светом во второй половине комнаты и яркой игрой красок, был особенно радостен и удивительно красив. Буланже, войдя ко мне, прищурил свои близорукие глаза, почти их закрыв, сел в кресло возле письменного стола и, глубоко вздохнув, сказал: «Как хорошо!».
Было действительно хорошо, и мы долго просидели молча. Молчание нарушил он и сказал: «Яков Иванович, у вас большая библиотека по коннозаводству. Отберите мне все, что найдете нужным, чтобы я прочел, ведь я полный профан в вашем деле, и пришлите эти книги мне». Я охотно исполнил просьбу Буланже: отобрал несколько книг, отметил три-четыре журнальные статьи и все отослал наверх, где он и Елизавета Петровна занимали две комнаты.
По вечерам Буланже беседовал со мною о коннозаводстве, я объяснял ему значение племенного дела, почему надо спасти заводы, зачем нужны испытания словом, был его наставником. Я не спрашивал, для чего ему нужны эти сведения, ибо давно об этом догадался. Очевидно, Буланже хотел уяснить себе хотя бы основы нашего дела, вернее, его народно-хозяйственное значение, а стало быть, думал о моем проекте и либо готовился способствовать ему, либо сам подумывал о его осуществлении. Он был очень способный ученик. В своей жизни я редко встречал более здравомыслящего и талантливого человека, притом умевшего так ясно и четко выражать свои мысли и заострять внимание на нужном пункте. В этом он мне всегда напоминал старика Пейча, с той, однако, разницей, что ум Пейча был менее гибок и в нем не было того блеска, той игры, что характеризовали ум Буланже.
Все письма а я получал тогда их очень много я имел обыкновение после прочтения отправлять наверх, к Буланже, так что он, возвратясь с прогулки, заставал их у себя на столе, прочитывал и иногда, не спускаясь вниз ко мне, писал по их поводу свои соображения. Так между нами завязалась своеобразная переписка, так приближался момент выхода Буланже на широкую арену деятельности.