Я принял решение повлиять на прилепцев, чтобы они не допустили плехановцев в усадьбу, не пропустили их по мосту, и утром, направившись в деревню, пошел прямо к Самонину. Меня, конечно, заметили, и стал стекаться народ а это-то мне и нужно было! Самонин не ждал моего появления, несколько смешался, а я, протянув ему руку, сказал: «Ну что, Семён Фомич, будем врагами или друзьями?». Он потупил глаза и ничего не ответил. Тем временем народ подходил, образовался митинг, и я выступил оратором. Тема у меня была благодарная: убедить прилепцев, что им невыгодно пустить плехановцев в имение, потому что тогда наедут и другие, а на их долю останется по кирпичу. Этот аргумент подействовал. Закричали со всех сторон. Решили единогласно, и сам Самонин вынужден был, хотя и неохотно, согласиться. Всей гурьбой мы вышли из избы. Дом Самонина стоял на краю деревни, и оттуда была видна дорога на Плеханово, которая круто подымалась в гору, вилась по моим бывшим полям, проходила мимо развалин Красного хутора и терялась вдали. «Едут!» раздалось в толпе, и Лыков выдернул из ограды кол и, размахивая им, закричал, призывая дать отпор грабителям, которые хотят пустить их по миру. Мгновенно толпа, вооружившись кто во что горазд, побежала к плотине.
Я остался возле избы Самонина и наблюдал за этой картиной. Плехановцы особенно медленно продвигались вперед, как бы преднамеренно затягивая решительный момент. С горы Прилепы были видны, как на ладони. Тем временем пиваловцы верхами скакали по низине на помощь прилепцам. «Перебьют мужиков!» заголосила возле меня баба Самонина, и на нее цыкнула старуха, мать Семёна Фомича. Медленно спустились плехановцы к реке, и вот передовая подвода показалась на плотине. Все замерло кругом. Я с напряженным вниманием следил за всем и видел, как передовой остановил лошадь, слез с телеги, потом поклонился. Это был тощий, очень высокий мужик. Ему ответили на поклон, и обе стороны сошлись, погалдели и разошлись. Встретив отпор со стороны двух деревень, да еще таких, как Прилепы и Пиваловка, плехановцы отступили, струсили и без боя признали себя побежденными. Итак, мною была одержана бескровная победа, и больше в течение всех революционных лет, а я прожил в Прилепах с 1917 года по февраль 1928-го, мы их не видели и не слышали. Хорошо зная мужика, я уже не сомневался в том, что теперь надо будет считаться только со своими. Так и вышло.
Прилепцы, однако, были чересчур возбуждены, они, если не понюхали, то почувствовали кровь и жаждали ее. Кровь должна была пролиться и пролилась на следующий же день. Когда крестьяне разбирали свиней (а их было около ста пятидесяти штук), кому-то из служащих удалось спрятать лучшую племенную матку, и притом поросную, купленную мною еще в щепкинском заводе. Это была выдающаяся свинья, она бродила по всей усадьбе, ибо тогда уже не было цветников, все пришло в запустение и испортить эта благородная английская свинья уже ничего не могла. Она-то и сыграла провокационную роль. Обо всем этом я узнал, конечно, только после того, как произошло событие, которое потрясло Прилепы, на некоторое время отрезвило головы и едва не стоило мне жизни.
Кровавая драма
Уже на следующий день после отбытия плехановцев я узнал, что мужики на деревне пьют, собираются идти всем народом ко мне с каким-то новым требованием и что настроение у всех приподнятое и самое боевое. По тревожным взглядам моего старого камердинера Никанорыча и гостившей в то время в Прилепах знакомой дамочки Покаржевского я понял, что затевается что-то серьезное. До обеда не произошло никаких событий и мы в обычный час сели за стол. Разговор не клеился. Подали жаркое, я поднял глаза и увидел, что Покаржевский, бледный как полотно, смотрит в окно, вилка дрожит в его руке. Окна столовой выходили в сад, за ним была деревня. В то время крестьяне не признавали никаких преград и перлись напролом. К дому подходила толпа крестьян, человек в тридцать пять-сорок, и с ними несколько самых задорных баб.
Кровавая драма
Уже на следующий день после отбытия плехановцев я узнал, что мужики на деревне пьют, собираются идти всем народом ко мне с каким-то новым требованием и что настроение у всех приподнятое и самое боевое. По тревожным взглядам моего старого камердинера Никанорыча и гостившей в то время в Прилепах знакомой дамочки Покаржевского я понял, что затевается что-то серьезное. До обеда не произошло никаких событий и мы в обычный час сели за стол. Разговор не клеился. Подали жаркое, я поднял глаза и увидел, что Покаржевский, бледный как полотно, смотрит в окно, вилка дрожит в его руке. Окна столовой выходили в сад, за ним была деревня. В то время крестьяне не признавали никаких преград и перлись напролом. К дому подходила толпа крестьян, человек в тридцать пять-сорок, и с ними несколько самых задорных баб.
Толпа не кричала, не волновалась, не гудела, как обычно в те времена, а имела сосредоточенный вид. Было что-то страшное в этом приближении, и слово «смерть» невольно мелькнуло в уме у каждого из нас. В таких случаях не следует заставлять себя ждать ни одной минуты я тотчас же встал, извинился и поспешил выйти к толпе.