Первым его крестником в Буйцах был дядька мой Митрофан Николаевич Стуколов, умерший в 8-м году, когда ему было за шестьдесят лет. Я уже, кажется, упоминал о Митрофане, без которого нельзя себе представить не только Буец моего детства и молодости, но и моих родителей, поэтому не могу не воспользоваться здесь случаем и не посвятить ему несколько строк моих воспоминаний.
Прежде всего Митрофан, или «Николаевич», как его звали, не был «лакеем», а неотъемлемо входил в состав нашей семьи. Он был из буецких крепостных, затем служил в Буйцах же у Владимира Александровича Олсуфьева, был взят в солдаты и, проделав всю войну 77-го года с лейб-гвардии Литовским полком, включая Плевну, поступил к нам в дом в год моего рождения в качестве выездного моей матери. Он был довольно высокого роста, худощав, носил небольшие бакенбарды, ходил прямо и ровно и ценил свою походку. Я так и вижу его в серой тужурке с серебряными гербовыми пуговицами, toujours avec un mot pour rire, всегда с готовой пословицей на устах или каким-нибудь экспромтом рифмою вроде «Роман, худой карман», но всегда кстати и очень метко. Николаевич обычно слегка юродствовал и говорил скороговорками, как, например: «Потерянного ворохами не соберешь корохами», или «О, Господи, без беды разве Бога вспомнишь», или, обращаясь ко мне, которому часто говорил на «ты», «Не свисти, Святого Духа высвистишь», и т. д. Николаевич страстно любил Буйцы, это «золотое дно», по его выражению; любил вспоминать крепостное время и смешно рассказывал, как он получил розги на конюшне за то, что погубил всех откармливаемых каплунов в лесу «Заказ», которым он не нашел ничего лучшего как протыкать билизу палочкой. Он любил хозяйство и ценил людей хозяйственных. Несмотря на свою самую искреннюю преданность нашей семье, он никогда не забывал своих односельчан, интересы которых он всегда старался согласовать с таковыми своих господ.
Много рассказов существовало про его чудачества; в особеннос ти любила и умела их рассказывать Ольга Алексеевна Сперова, милая «Оля» моего детства, сестра няни Александры Алексеевны. Так, вскоре после поступления Митрофана выездным моя мать велела ему ехать «вместе» с нею «по визитам», и вот Митрофан, в ливрее, не замедлил последовать за моей матерью в карету, оправдываясь на ее удивление ее же приказанием ехать с нею «вместе». Докладывал он не иначе как «наша графиня приехала». Раз как-то карета моей матери внезапно остановилась среди шумной улицы и видно было, как Митрофан жестикулировал и с кем-то оживленно говорил с козел; моя мать озабоченно высунулась из окна кареты, чтобы узнать не задавили ли кого, на что Митрофан преспокойно отвечал: «Земляк вон, Шаталин Василий, вон на бочке-то едет, три года не видались!» Этим объяснилась остановка кареты. Когда Николаевич был уже приставлен ко мне в качестве дядьки, то как-то в Петербурге моя мать вошла в детскую и, почуяв сильный запах лука, недовольно стала наговаривать Николаевичу: «Разве ты не знаешь, что у нас сегодня гости будут обедать, а ты опять ел лук!», на что Николаевич хладнокровно возразил: «А вы-то его нешто не ядите?!» Николаевич любил выпить, даже иногда пивал запоем, и тогда он был «нехорош». После одного такого случая моя мать, желая его припугнуть, рассерженно заявила ему, что она его совсем отправит, на что Николаевич, размахивая руками и крича, как бы отругиваясь, отвечал: «Отправите, отправите, куда отправите, я и так дома!»
Много рассказов существовало про его чудачества; в особеннос ти любила и умела их рассказывать Ольга Алексеевна Сперова, милая «Оля» моего детства, сестра няни Александры Алексеевны. Так, вскоре после поступления Митрофана выездным моя мать велела ему ехать «вместе» с нею «по визитам», и вот Митрофан, в ливрее, не замедлил последовать за моей матерью в карету, оправдываясь на ее удивление ее же приказанием ехать с нею «вместе». Докладывал он не иначе как «наша графиня приехала». Раз как-то карета моей матери внезапно остановилась среди шумной улицы и видно было, как Митрофан жестикулировал и с кем-то оживленно говорил с козел; моя мать озабоченно высунулась из окна кареты, чтобы узнать не задавили ли кого, на что Митрофан преспокойно отвечал: «Земляк вон, Шаталин Василий, вон на бочке-то едет, три года не видались!» Этим объяснилась остановка кареты. Когда Николаевич был уже приставлен ко мне в качестве дядьки, то как-то в Петербурге моя мать вошла в детскую и, почуяв сильный запах лука, недовольно стала наговаривать Николаевичу: «Разве ты не знаешь, что у нас сегодня гости будут обедать, а ты опять ел лук!», на что Николаевич хладнокровно возразил: «А вы-то его нешто не ядите?!» Николаевич любил выпить, даже иногда пивал запоем, и тогда он был «нехорош». После одного такого случая моя мать, желая его припугнуть, рассерженно заявила ему, что она его совсем отправит, на что Николаевич, размахивая руками и крича, как бы отругиваясь, отвечал: «Отправите, отправите, куда отправите, я и так дома!»
Набожным Николаевича нельзя было назвать, как и вообще беззаботный буецкий народ, но последние годы своей жизни, после смерти своей жены Василисы Никифоровны и моих родителей, он сильно тосковал и часто повторял, обращаясь ко мне: «Нет, граф, пора, пора и мне туда, отжил, довольно, наших там больше!», разумея под «нашими» членов своей и нашей семьи. Он умер-уснул в самый день Рождества 908-го года; нам пришли об этом сказать, когда все мы (я с С<оней> и семья Глебовых) готовили елку для сына М<иши> в буецкой столовой.