Но затем вдруг последовал такой диалог:
Перейдем отсюда скорей. Здесь опасно, понимаешь? Мы здесь слишком на виду, у окна
Пересели.
Ну вот, здесь мы в полной безопасности.
Но какая же может быть опасность?
О, ты еще всего не знаешь. У меня столько врагов. Увидели бы в окно и запустили бы камнем. Ну и в тебя могли бы попасть. А я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал.
Есенин для чего-то принялся писать антисоветский манифест: «Россияне! Не было омерзительнее и паскуднее времени в литературной жизни, чем время, в которое мы живем.
Тяжелое за эти годы состояние государства в международной схватке за свою независимость случайными обстоятельствами выдвинуло на арену литературы революционных фельдфебелей, которые имеют заслуги перед пролетариатом, но ничуть не перед искусством»».
Для чего нужно было это воззвание? Что собирался делать с ним Сергей Есенин? Где публиковать? Бог весть.
Мог убежать, напиться, наскандальничать. Вот, например, один из протоколов: «Сего числа в отделение явился милиционер поста 231 т. Громов, который, доставив с собой неизвестного гр-на в нетрезвом виде, заявил: «Ко мне на пост пришел служащий из кафе «Домино» и попросил взять гражданина, который произвел драку. Когда я пришел туда и попросил выйти его из кафе и следовать в отделение, на что он стал сопротивляться, но при помощи дворников его взяли и силой доставили в отделение. Дорогой он кричал: «бей жидов», «жиды предали Россию» и т. д. Прошу привлечь гражданина к ответственности по ст. 176 за погромный призыв».
Допрошенный по сему делу, по вытрезвлении, неизвестный назвался гражданином Есениным Сергеем Александровичем, поживающим в санатории для нервнобольных, Полянка, дом 52:
«Виновным себя ни в чем не признаю. Я вышел из санатория, встретился с приятелями, задержался и опоздал в санаторий, решил пойти в кафе, где немного выпил и с тех пор ничего не помню, что я делал и где был»».
Впрочем, восстановить забытую Есениным картину было просто ведь свидетелей хватало. Вот, к примеру, показания одного из них: «Я сидел в клубе поэтов и ужинал. Вдруг влетели туда Есенин и Ганин. Не говоря ни слова, Есенин
и Ганин начали бить швейцара и продолжая толкать и бить присутствующих, добрались до сцены, где начали бить конферансье. Пришедший милиционер просил всех разойтись, но Есенин начал бить по лицу милиционера, последний при помощи дворника усадил его на извозчика и отправил в отделение. Он, Есенин, все же бил опять дворника и милиционера. Подбежавший второй милиционер на помощь получил от Есенина несколько ударов по лицу. Затем Есенин начал бить и дворников».
* * *
А впрочем, вынужденный отдых все равно пошел поэту на пользу. Многие знакомые радостно отмечали, что Сергей за время пребывания в больнице внешне поздоровел, порозовел и располнел. Кроме того, именно здесь было написано одно из самых примечательных его стихотворений:
Вечер черные брови насопил.
Чьи-то кони стоят у двора.
Не вчера ли я молодость пропил?
Разлюбил ли тебя не вчера?
Не храпи, запоздалая тройка!
Наша жизнь пронеслась без следа.
Может, завтра больничная койка
Упокоит меня навсегда
Позабуду я мрачные силы,
Что терзали меня, губя.
Облик ласковый! Облик милый!
Лишь одну не забуду тебя.
Это стихотворение было посвящено актрисе Августе Миклашевской роман с ней пришелся как раз на то время. Миклашевская не жаловала пациента частыми визитами, за что даже получила нагоняй от Айседоры. Встреча Миклашевской и Дункан пришлась как раз на время пребывания Есенина в лечебнице. Августа Леонидовна писала в мемуарах: «Я впервые увидела Дункан близко. Это была крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный хитон, бледно-зеленый, с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром, с золотыми кистями и на ногах золотые сандалии и кружевные чулки. На голове зеленая чалма с разноцветными камнями. На плечах не то плащ, не то ротонда бархатная, зеленая, опушенная горностаем. Не женщина, а какой-то очень театральный король.
Мы встали, здороваясь с ней. Она смотрела на меня и говорила: «Ти отнял у меня мой муш!» У нее был очень мягкий акцент. Села она возле меня и все время сбоку посматривала: «Красиф? Нет, не ошень красиф. Нос красиф? У меня тоже нос красиф. Приходить ко мне на чай, а я вам в чашку яд, яд положу, мило улыбалась она мне. Есенин в больниц, вы должны носить ему фрукты, цветы!» И вдруг неожиданно сорвала с головы чалму: «Произвел впечатлень на Миклашевскую, теперь можно бросить». И чалма и плащ полетели в угол. После этого она стала проще, оживленнее: «Вся Европа знайт, что Есенин мой муш, и первый раз запел про любоф вам? Нет, это мне! Есть плехой стихотворень «Ты простая, как фсе», это вам!» И опять: «Нет, не очень красиф!»»
Стихотворение Есенин прочитал своей возлюбленной лишь после выписки. Об этом тоже упомянуто в мемуарах: «Мы встречались с Есениным все реже и реже Встретив случайно на улице возле Тверского бульвара, он соскочил с извозчика, подбежал ко мне: «Прожил с вами всю нашу жизнь. Написал последнее стихотворение: