«По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, пишет Толстой в «Воспоминаниях» (34.345393) так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и всё, что я знаю о ней, всё прекрасно, и я думаю не оттого только, что все, говорившие мне про мою мать, старались говорить о ней только хорошее, но потому, что действительно в ней было очень много этого хорошего».
Юная княжна Мария Волконская пережила драму, которая определила ее жизнь. Она с детства была обручена, но жених ее умер прямо перед свадьбой. Толстой полагал, что «любовь к умершему жениху, именно вследствие того, что она кончилась смертью, была той поэтической любовью, которую девушки испытывают только один раз». Замуж она вышла через 15 лет и не по любви. «Думаю, что мать любила моего отца, но больше как мужа и, главное, отца своих детей, но не была влюблена в него. Настоящие же ее любви, как я понимаю, были три или, может быть, четыре: любовь к умершему жениху, потом страстная дружба с компаньонкой француженкой Третье сильное, едва ли не самое страстное чувство было ее любовь к старшему брату Коко Четвертое сильное чувство, которое, может быть, было, как мне говорили тетушки, и которое я так желал, чтобы было, была любовь ко мне, заменившая любовь к Коко, во время моего рождения уже отлепившегося от матери и поступившего в мужские руки. Ей необходимо было любить не себя, и одна любовь сменялась другой.[93] Таков был духовный облик моей матери в моем представлении. Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне».
В перечне сильных чувств матери Толстой упустил ее любовь к отцу, к князю Николаю Волконскому. Н.Н.Гусев читал ее письма и ее дневник. Вот что он сообщает:
«Весь дневник с первой страницы до последней проникнут чувством беспредельной преданности отцу и непоколебимой верой в его авторитет. Никакой розни в миросозерцании между отцом и дочерью, как мы это видим в «Войне и мире» (например в религиозных вопросах), в дневнике Марии Николаевны незаметно».
Н.Н.Гусев предполагал, что Мария Николаевна многие годы не выходила замуж из-за «нежелания оставлять старого и горячо любимого отца».[94] В жизни своей, судя по всему, она руководствовалась разумом своего отца, а не разумом Христа, как княжна Марья в «Войне и мире». Во всяком случае, в тетради ее изречений переписаны не выдержки из Нагорной проповеди, а умные фразы из модных французских сочинений. Детей своих Мария Николаевна старалась воспитывать по образцу воспитания, которое получила сама. В сравнении с княжной Марией Болконской княжна Мария Волконская, по заключению Н.Н. Гусева, «больше жила реальной, окружающей ее жизнью». И даже с некоторым знанием дела занималась хозяйством. Она была очень хорошо образованной и высоконравственной женщиной. Но была ли она такой, какой воспринимал ее Лев Николаевич? Почему мать представлялась Льву Толстому не столько земной женщиной, сколько «чистым духовным существом»? В каком значении она оставалась для него «святым идеалом» (56.134), родоначальником и покровителем его духовной жизни? Есть ли основания для такого взгляда?
Мне долгое время казалось, что Толстой так чтил старшего брата Николая потому, что в детстве он заменял ему рано умершего отца. Теперь я начинаю понимать, что в духовном образе брата Николая Толстой воочию видел мать.
«У меня осталось несколько писем ее к моему отцу и другим теткам и дневник поведения Николеньки (старшего брата), которому было 6 лет, когда она умерла, и который, я думаю, был более всех похож на нее. У них обоих было очень мне милое свойство характера, которое я предполагаю по письмам матери, но которое я знал у брата равнодушие к суждениям людей и скромность, доходящая до того, что они старались скрыть те умственные, образовательные и нравственные преимущества, которые они имели перед другими людьми. Они как будто стыдились этих преимуществ. В брате, про которого Тургенев очень верно сказал, что у него не было тех недостатков, которые нужны для того, чтобы быть большим писателем, я хорошо знал это. Ту же черту я замечаю в письмах матери. Она, очевидно, духовно была выше отца и его семьи, за исключением нечто Татьяны Александровны Ергольской, с которой я прожил половину своей жизни и которая была замечательная по нравственным качествам женщина. Кроме того, у обоих была еще другая черта, обусловливающая, я думаю, и их равнодушие к суждению людей, это то, что они никогда, именно никогда никого, это я уже верно знаю про брата, с которым прожил половину жизни, никогда никого не осуждали. Наиболее резкое выражение отрицательного отношения к человеку выражалось у брата тонким, добродушным юмором и такою же улыбкой. То же самое я вижу по письмам моей матери и слышал от тех, которые знали ее.
В житиях Дмитрия Ростовского есть одно, которое меня всегда очень трогало это коротенькое житие одного монаха, имевшего, заведомо всей братии, много недостатков и, несмотря на то, явившегося в сновидении старцу среди святых в самом лучшем месте рая. Удивленный старец спросил: чем заслужил этот невоздержанный во многом монах такую награду? Ему отвечали: «Он никогда не осудил никого». Если бы были такие награды, я думаю, что мой брат[95] и моя мать получили бы их. Еще третья черта, выделявшая мать из ее среды, была правдивость и простота ее тона в письмах»