Дуг, произносит она. Ты не можешь скорбеть вечно.
Если ты в состоянии хитрить, значит, в силах прийти на ужин.
Такова логика моей матушки.
Не думаю.
Она вздыхает, и по тому, как она это делает, я представляю себе висящее над ее головой плохо пропечатавшееся слово «вздох» в пузыре, как в комиксах.
Дуг, произносит она. Ты не можешь скорбеть вечно.
Кто знает. Может, у меня и получится.
Ох, Дуг. Прошел уже год. Тебе не кажется, что пора бы перестать?
Ты права, мам. Прошел всего лишь год.
Но ты совсем не выходишь из дома.
Мне здесь нравится.
Людям вроде моей матери не объяснишь, что такое жалость к себе. Это либо есть, либо нет. У всех по-разному. Мать, например, пьет таблетки, такие маленькие желтенькие пилюльки, она перекладывает их в облезлый пузырек из-под эдвила[5] и всегда носит его с собой в сумке. Я не знаю, что это за таблетки, а мать ни за что не признается, потому что для нее лечение сродни инцесту семейная тайна за семью печатями, которую нужно хранить любой ценой, чтобы не узнали соседи. Клэр прозвала эти пилюли «вилами», потому что слог «эд» от частого употребления давным-давно стерся с этикетки. Бывало, мы с Клэр таскали «вилы» из маминой сумочки и запивали их вином, чтобы словить кайф. Если мать когда и замечала, что таблетки кончились, она никогда ничего не говорила. Отец сам выписывал рецепты (тогда он еще мог это делать), и у матери был неограниченный запас пилюль.
С тобой невозможно разговаривать, когда ты так себя ведешь, заявляет мать.
И все-таки ты разговариваешь.
Ты меня поймал. Что ж, суди меня.
Согласен на запрет в судебном порядке.
Ха-ха. На земле нет власти выше материнской любви.
Как там папа?
Слава богу, на редкость хорошо.
Ну и прекрасно.
Как поживает Расселл?
У него все нормально. Я его не видел несколько дней.
Ни разу с тех пор, как копы привели его ко мне под кайфом, в крови и злого как черт.
Бедный мальчик. Если хочешь, возьми его с собой.
Взять его с собой куда?
На ужин. О чем мы, по-твоему, говорим?
Я думал, мы забыли об этом.
Это тебе давно пора кое о чем забыть.
Ага. Вот так возьму и прямо сейчас обо всем позабуду. Пока, мам.
Если ты не придешь, Дебби очень огорчится.
Ну, я думаю, Дебби это как-нибудь переживет.
У матери хватает ума не трогать эту тему.
Просто обещай мне, что подумаешь.
Это было бы ложью.
И с каких это пор ты разучился врать своей матери?
Я вздыхаю.
Я подумаю.
Это все, о чем я прошу, врет она в ответ.
Мать еще что-то говорит, но я ее уже не слышу: я только что запустил своим мобильным в Харви, который наконец-то выскочил из-под огромного тенистого ясеня. Я промахиваюсь, и вместо кролика попадаю в дерево; от удара телефон рассыпается на мелкие кусочки, и обломки разлетаются по лужайке. Кролик смотрит на меня так, словно я последняя сволочь. А мать, наверное, до сих пор говорит, хотя ее никто не слышит.
Глава 3
Мать была против моей женитьбы на Хейли. А еще, когда мне было пять лет, она говорила, что через сиденье унитаза в общественном туалете можно заразиться неизлечимой венерической болезнью, что от выхлопа проезжающих мимо автобусов у меня почернеют легкие, если я не буду задерживать дыхание, что котлеты для гамбургеров делают из крысиного мяса. Поэтому к двадцати шести годам (именно столько мне было, когда я объявил матери, что женюсь на Хейли) я не очень-то доверял ее советам. Безусловно, ты не можешь на ней жениться, заявила мать за ужином. Ее тонкие брови выгнулись под тяжестью убеждения.
Я приехал с Манхэттена в Форест-Хайтс, чтобы повидаться с семьей и сообщить им радостную новость: их самый традиционно бестолковый ребенок собирается жениться. И им это не понравилось.
Это катастрофа, мрачно заявила мать и так крепко сжала бокал, что я испугался, как бы он не разлетелся на куски и не поранил ее ухоженные нежные ручки.
Ты ее совсем не знаешь.
Я знаю достаточно. Она старая.
Когда-то мать была довольно популярной театральной актрисой: за роль Аделаиды в спектакле «Парни и куколки» ее даже номинировали на «Тони»[6], и несмотря на то, что последняя афиша в ее альбоме была старше меня, мать, как и большинство отставных трагических актрис, по сути, никогда не прекращала играть. Она всегда четко артикулировала, вживалась в образ, стараясь убедить галерку, взгляд ее широко раскрытых глаз был выразителен, а губы навечно застыли в гримасе, готовые немедленно передать любую эмоцию.
Ей всего тридцать семь.
Тридцатисемилетняя разведенка. То, о чем любая мать мечтает для своего сына!
По мнению моей матери, в длинном списке испорченных людей разведенки стоят лишь немногим выше педофилов.
Муж ей изменял налево и направо, ответил я, досадуя на собственный извиняющийся тон.
И почему, как ты думаешь?
О господи, мама. Я не знаю. Потому что он хер моржовый?
Дуг! машинально произнес отец, демонстративно указав на стол, на случай, если я не заметил. Мы едим.
Большего внимания от него никто и не ждал, однако мне кажется, главный уролог крупнейшей нью-йоркской больницы мог бы спокойнее отреагировать на слово «хер», произнесенное за столом.
Извини, пап. Я не хотел тебя будить.
Как ты разговариваешь с отцом?