В августе 1659 г. Максим Филимонович вместе с выборными представителями сословий от нежинского полка приехал в Путивль к воеводе А. Н. Трубецкому и привел приведенных депутатов к присяге. Тогда же вместе с ним присягу принес конотопский протопоп, а на следующий день иченский протоиерей Симеон Адамович. Интересно, что сами представители старшины, снова присягнувшие на верность Алексею Михайловичу, представляли случившееся как заслугу нежинского и иченского протопопов. Об этом свидетельствует письмо прилуцкого полковника Федора Терещенко[141].
Белое духовенство, возглавляемое Максимом Филимоновичем, во многом способствовало тому, чтобы Гадячский договор не вступил в силу на территории украинских земель. Даже те полковники, которые поначалу вполне искренне поддержали интригу Выговского, решили не ждать исполнения условий договора и «принесли свои вины» царю. Деятельность духовенства в этот период сыграла на руку московскому правительству, так как после разгрома царской армии под Конотопом в июне 1659 г. в Малороссии отсутствовала реальная военное присутствие царских войск.
Также не стоит преуменьшать значение раскола в духовенстве, наступившего после заключения Гадячской унии, ведь он позволил Москве поставить главу киевской митрополии, Дионисия Балабана, вне закона. Левобережное духовенство было вынуждено обратиться к царю с просьбой об избрании нового митрополита и даже выразило согласие на то, чтобы этот митрополит был поставлен московским патриархом[142]. В противовес этому, казацкая старшина во главе с Ю. Хмельницким и Т. Цецурой продолжала поддерживать митрополита Дионисия. Этот факт нельзя вырвать из политического контекста, так как связь с митрополитом, активно поддерживающим идею Гадячского договора, означала новый этап в переговорах старшины с польской стороной. Поэтому спор верхушки казачества с духовенством по этому вопросу был отражением более масштабных разногласий о выборе между московским и польским протекторатом.
В начале 1660-х гг. роль духовенства и лично Максима, поставленного в Москве под именем Мефодия в епископа мстислаского и оршанского с назначением местоблюстителем киевской митрополии[143], безусловно, возросла, но, одновременно, стала более щекотливой. После измены Юрия Хмельницкого Левобережная Украина оказалась без гетмана. Претендовавший на это место «наказной» гетман Яким Сомко не вызывал полного доверия в Москве, а раду в апреле 1661 г. в Козельце, на которой Самко был избран в полные гетманы, московское правительство и вовсе проигнорировало. В то же время московские воеводы в украинских воспринимались все более негативно. Они не только перессорились друг с другом, но и их действия стали причиной возмущения Максима Филимоновича, Лазаря Барановича и Иннокентия Гизеля. Введение на Украине медных денег в результате денежной реформы Алексея Михайловича также не придавало авторитета московской администрации. Более того, невозможность реализации медных денег стала определенным стимулом, для того, чтобы русские ратные люди, которые в медной монете получали жалование, грабили в том числе и монастырские маетности[144]. Действия царских воевод и ратных людей начали отталкивать местное население от московской администрации[145].
Возвышение политической роли Мефодия было также связано с тем, что он фактически стал посредником между тремя кандидатурами на гетманство Я. Самко, В. Золотаренко и И. Брюховецким, которые активно доносили друг на друга. Надо отметить, что, не смотря на временное сотрудничество Филимоновича с Самко, местоблюститель очень скоро перестал оказывать ему поддержку. Наказной гетман был сторонником большей независимости казацкой старшины, что шло в разрез с позицией Мефодия, которую он выказал во время мятежа И. Выговского[146]. Поэтому местоблюститель вошел в близкие отношения с представителями старшины, показавшими себя сторонниками царской власти и, что характерно, после Гадячской унии поддержали московских воевод В. Золотаренко и В. Дворецким[147]. При этом, когда речь зашла о раде, которую предполагалось собрать по поводу избрания нового гетмана, имел место долгий спор о том, чтобы Филимонович дал для этого свое благословление. После ссоры с Мефодием, нежинский полковник написал местоблюстителю: «ты де епископ нашего войскового дела не знаешь, знал бы де свой монастырь и молил за великого государя Бога и спасал душу свою»[148] Понятно, что разногласия между Я. Самко и В. Золотаренко с одной стороны, и Мефодием, с другой определили выбор местоблюстителя.
Возвышение политической роли Мефодия было также связано с тем, что он фактически стал посредником между тремя кандидатурами на гетманство Я. Самко, В. Золотаренко и И. Брюховецким, которые активно доносили друг на друга. Надо отметить, что, не смотря на временное сотрудничество Филимоновича с Самко, местоблюститель очень скоро перестал оказывать ему поддержку. Наказной гетман был сторонником большей независимости казацкой старшины, что шло в разрез с позицией Мефодия, которую он выказал во время мятежа И. Выговского[146]. Поэтому местоблюститель вошел в близкие отношения с представителями старшины, показавшими себя сторонниками царской власти и, что характерно, после Гадячской унии поддержали московских воевод В. Золотаренко и В. Дворецким[147]. При этом, когда речь зашла о раде, которую предполагалось собрать по поводу избрания нового гетмана, имел место долгий спор о том, чтобы Филимонович дал для этого свое благословление. После ссоры с Мефодием, нежинский полковник написал местоблюстителю: «ты де епископ нашего войскового дела не знаешь, знал бы де свой монастырь и молил за великого государя Бога и спасал душу свою»[148] Понятно, что разногласия между Я. Самко и В. Золотаренко с одной стороны, и Мефодием, с другой определили выбор местоблюстителя.