Кудеяров открыл глаза и, высоко ступая ногами в длинных ластах по песку и держа в руке маску, пошел к темному океану, лениво набегавшему мелкой волной на берег. Он оглянулся на кучку своей одежды, придавленную тяжелой сумкой от гидрокостюма, чтобы не унесло ветром: не унесет. Аквалангисты все еще возились со своими ружьями, готовясь к охоте.
Он поравнялся с ними, и один, повыше, повернувшись к нему, улыбнулся и, не поднимая руки, брызнул ему в лицо бесцветной жидкостью из черного маленького баллончика. Кудеяров перестал дышать.
Покровский не хотел ждать. Он и не умел ждать. Всю жизнь, с детства, его словно гнали по долгой, полной препятствий, дороге, и в конце ждал приз. Что за приз, Покровский не знал, да и не интересовался: приз. И получит приз тот, кто придет к ласковой, чуть провисшей ленточке финиша первым. И лучше один.
Ему не нравился Найман. Покровский мало кого любил. Не любил он и себя, но относился к себе с пониманием: действия Покровского радовали Покровского своей ясной ему логикой. Ритм спешно бегущей крови гнал его за неизвестным призом, и Покровский следовал этому ритму, чтобы оказаться у ленточки первым. Разорвать, зайти за заветный рубеж и натянуть вместо ленточки крепкую колючую проволоку: сюда нельзя.
После первой встречи с Ханаановым и Арзуманяном Покровский решил сделать еще одну попытку поговорить с Найманом и объяснить идиотизм затеи с шоу. Они встретились в отдельном кабинете московского ресторана Листва. Покровский решил, что поедет один. Он попросил Наймана никого на встречу не приводить.
После первой встречи с Ханаановым и Арзуманяном Покровский решил сделать еще одну попытку поговорить с Найманом и объяснить идиотизм затеи с шоу. Они встретились в отдельном кабинете московского ресторана Листва. Покровский решил, что поедет один. Он попросил Наймана никого на встречу не приводить.
Уже два года Листва слыла самым модным местом в шумном, не спящем по ночам городе, переполненном ресторанами, клубами, барами и маленькими кафе, предлагавшими длинные меню с подробными описаниями блюд. Каждый раз, попадая в Лондон или Париж, Покровский поражался скудности европейской ресторанной жизни однообразию ассортимента и негибкости сервиса. В Москве и Петербурге, а в других местах России Покровский никогда не бывал, можно было найти все и на все вкусы. Рестораны были открыты далеко за полночь, а некоторые и всю ночь, и Покровский удивлялся, что в Европе кухни закрывались в десять тридцать вечера: последний заказ. Люди в Европе хотели жить для себя, а в России они жили для него. Люди в России жили так, чтобы Покровскому было удобно. Он хотел это сохранить, но без людей; понимал, что такое долго не продержится. Или они начнут жить лучше и обретут достоинство, а с ним и право на собственную жизнь, или начнут жить еще хуже, и тогда им станет нечего терять. Первое вело к Европе с ее компромиссом удобство жизни для всех, второе к русскому бунту. Ни то, ни другое Покровского не устраивало. Вместо ленточки на финише должна висеть колючая проволока. Приз был для немногих. Собственно, для него одного.
Пока не принесли закуски, говорили о ерунде: бизнес, Кремль, новый законопроект о налогах. Найман был вхож в администрацию, но не делал из этого ресурс влияния или статуса. Покровский, чтобы отвлечь внимание, попросил помочь с долго тянущейся тяжбой с московским правительством из-за недостроенного объекта около метро Сокол.
Зачем торопиться, Валентин? Вы же собираетесь жить вечно.
Это была шутка. Покровский посмеялся.
Марк Наумович, но ведь и Собянин собирается жить вечно. И вечно мешать.
Это тоже была шутка. Найман не улыбнулся. Он смотрел на Покровского светло-карими глазами, в которых не было ни любопытства, ни симпатии, и ждал: Найман знал, что Покровскому не нужна его помощь со зданием. Покровскому была нужна его помощь с мирозданием.
Внесли еду. От алкоголя оба отказались.
Найман ел салат из персиков и зелени с горчично-медовым соусом. Покровский завидовал: его карпаччо из оленины под брусникой требовало бургундского. Он обильно запивал его шведской минеральной водой Malmberg. Вода ему не нравилась.
Марк Наумович, я, собственно, хотел поговорить с вами о шоу. Я не понимаю этой идеи.
Найман ответил не сразу: он прожевал салат, проглотил и прислушался к тишине большого на десять человек отдельного кабинета. Жизнь из шумящего людскими разговорами и звяканьем посуды общего зала сюда не проникала, полная изоляция. Раздельность существования. Без других.
Валентин, мы уже об этом говорили: нас не любят. Оттого что не знают. Нужно показать: мы такие же. И любой может таким стать.
Нам не нужна любовь, Марк Наумович. Нам нужно пустое пространство. Без лишних.
Нам не нужна любовь, согласился Найман. Нам нужно отсутствие нелюбви. Это даст нам время. Вы же физик, Валентин. Время это и есть искривленное пространство. Искривление пространства. Так что, по сути, мы говорим об одном и том же.
Ни хуя не об одном, злился про себя Покровский. Спорить он не стал. Не договориться.
Его телефон завибрировал. Покровский прочел короткий текст дважды. И попросил принести водки.