Мальчик родился воскресным утром (по словам Цветаевой в полдень, в снежный вихрь) 1 февраля 1925 года. Sonntagskind воскресное дитя.
Имя ребенок получил в честь святого Георгия, покровителя Москвы, любимого и родного города Цветаевой. Но она чаще звала мальчика Муром: Георгий Барсик Мур. Всё вело к Муру. Во-первых, в родстве с моим именем, во-вторых Kater Murr Германия[3], в-третьих, само, вне символики, как утро в комнату.
Очень скоро возник слух, будто бы отцом мальчика был не законный муж Сергей Эфрон, а Константин Родзевич. Его роман с Цветаевой не был тайной. Но Родзевич сына не признал, а Эфрон и признал, и полюбил всей душой: Очаровательнее мальчика, чем наш Мур, не видел. Живой, как ртуть, ласковый, с милым лукавством, в белых кудряшках и с большими синими глазами.34 Цветаева, по ее словам, рассчитала, что отец Сергей Яковлевич. Ей, конечно, виднее. Есть известная фотография, где рядом с подросшим Георгием стоят оба, Константин Родзевич и Сергей Эфрон. На кого похож мальчик? Он похож на Марину Цветаеву. Марин Цветаев, называл сына Сергей Эфрон. Молодая, розовощекая, стройная Марина в брюках5, позже скажет о мальчике Елизавета Тараховская[4].
Именно внешность Мура более всего поражала окружающих. Он очень быстро рос, просто стремительно. В три года выглядел лет на шесть-семь. В четыре на восемь. В шесть на двенадцать. По словам Цветаевой, в четыре с половиной года он весил тридцать три килограмма. Марина Ивановна покупала вещи как на двенадцатилетнего. Мур стал громадным мальчиком, восхищался трехлетним сыном Сергей Яковлевич.
Меня более всего удивляет пляжная фотография, сделанная летом 1935-го. Муру десять с половиной лет, но кажется, будто он лишь немногим моложе сорокадвухлетней Марины Ивановны. Лет тридцать ему можно дать вполне уверенно. Маленький Мур даже несколько пугал окружающих. В детстве он был к тому же страшно толстым и очень серьезным. Вера Трейл писала, будто ни разу не видела, чтобы мальчик улыбался, и это за все двенадцать лет знакомства с ребенком! Семнадцатилетняя Вера Андреева робела перед трехлетним Муром: Мне он казался чуть ли не стариком, он спокойно и уверенно вмешивался в разговор взрослых. Употребляя совершенно кстати и всегда правильно умные иностранные слова «рентабельно», «я констатировал», «декаденты», вспоминала она. Жирное, надменно-равнодушное лицо мальчика, его кудри, ниспадавшие на высокий лоб, прекрасного ясно-голубого цвета глаза спокойно и не по-детски мудро глядевшие на окружающих, почему-то ассоциировались у Андреевой с одним из римских императоров эпохи упадка. А именно с Каракаллой67. Когда читаешь о детстве Мура и смотришь на его фотографии, невольно вспоминаются герои Франсуа Рабле. Кажется, что на следующей странице Мур, подобно юному Гаргантюа, сорвет колокола с башен Notre-Dame de Paris, чтобы использовать их вместо колокольчиков. Среди сверстников он кажется настоящим великаном, существом другого вида.
Цветаева сравнивала Мура с любимым Наполеоном, с римским королем Наполеоном II (сыном Наполеона I Бонапарта) и с Бенито Муссолини. Для нас такой ассоциативный ряд будет странным, но в конце двадцатых такое сравнение еще не казалось ни оскорбительным, ни опасным.
Родители видели в нем русского, только русского мальчика: Мой сын замечательный сын. <> Всё время требует, чтобы его везли в Россию. Французов презирает, писал Сергей Яковлевич 27 апреля 1929 года. Но Муру всего четыре года. Как и в чем могло проявиться его презрение к французам, что так обрадовало папу? Ведь Мур был с детства билингвом[5]. По словам Цветаевой, его никто не учил французскому. Он сам заговорил по-французски, что и неудивительно: семья переехала в Париж, когда мальчику было девять месяцев. Стихия французского языка, французской жизни окружала его с детства. Как бы ни старалась Цветаева изолировать сына от внешнего мира (она мечтала жить с ним на необитаемом острове), но жизнь взяла свое. Он рос русским французом. Останься он во Франции, был бы ничем не хуже своих сверстников. Но судьбу парижского мальчика предрешит его русский отец.
Офицер Русской армии
Сергей Эфрон никогда не был всего лишь тенью своей гениальной жены. Напротив, именно его выбор, его вера, его любовь, его иллюзии предопределили судьбу всей семьи. Но его собственная судьба, его жизненный путь был изменен, быть может, даже искажен, искривлен.
Офицер Русской армии
Сергей Эфрон никогда не был всего лишь тенью своей гениальной жены. Напротив, именно его выбор, его вера, его любовь, его иллюзии предопределили судьбу всей семьи. Но его собственная судьба, его жизненный путь был изменен, быть может, даже искажен, искривлен.
Самое важное для человека следовать своему призванию. Найти службу по способностям и по сердцу. Работу, для которой создан. С тех пор как в 1911 году в Коктебеле семнадцатилетний Сережа Эфрон познакомился с восемнадцатилетней Мариной, он был окружен миром литературным и старался найти себе в нем место. Поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Пробовал писать. У него даже получалось. Его воспоминания об октябрьских боях в Москве 1917-го и сейчас читать интересно. И всё же писателем Сергей Эфрон не стал. Не стал он и филологом или историком. Уже в эмиграции решил закончить университетский курс. Тогда в Карловом университете преподавал знаменитый русский ученый Никодим Кондаков[6] византинист, историк, выдающийся специалист по средневековой иконописи. Кондаков был мировой величиной, в Прагу его пригласил президент Чехословакии Томаш Масарик. Под его руководством Сергей Яковлевич пытался стать специалистом по христианскому средневековому искусству. Докторская (дипломная) работа Сергея Эфрона называется Иконография Рождества Христова на Востоке. Пожалуй, трудно было найти специальность менее перспективную для бедного русского эмигранта, к тому же отца семейства. Медиевистика сама по себе роскошь, которую может позволить себе далеко не каждый университет.