Насколько мне известно, сказал он, ни один официальный представитель церкви не делал публичных заявлений о том, что происходящее неприемлемо. Монсеньор Винсент Нсенгиюмва, прежний архиепископ Кигали, лучший тому пример. Он не делал тайны из своей дружбы с президентом Хабьяриманой. Разумеется, другие епископы и духовные лица этого не одобряли. Но, знаете ли, миряне на Западе очень любят разоблачения с помощью прессы, кино и телевидения, в то время как мы привыкли делать дела тайно и тихо, не бить в барабаны и не трубить в трубы. Выскажись открыто и кое-кто может сказать, что ты стал еретиком.
Насколько мне известно, сказал он, ни один официальный представитель церкви не делал публичных заявлений о том, что происходящее неприемлемо. Монсеньор Винсент Нсенгиюмва, прежний архиепископ Кигали, лучший тому пример. Он не делал тайны из своей дружбы с президентом Хабьяриманой. Разумеется, другие епископы и духовные лица этого не одобряли. Но, знаете ли, миряне на Западе очень любят разоблачения с помощью прессы, кино и телевидения, в то время как мы привыкли делать дела тайно и тихо, не бить в барабаны и не трубить в трубы. Выскажись открыто и кое-кто может сказать, что ты стал еретиком.
Верно, многим руандийцам мысль пойти против «Власти хуту» могла бы показаться ересью. Но епископ Мисаго, похоже, уже сожалел о своей вспышке. Спустя несколько минут он стал оправдываться:
Я был утомлен, когда вы приехали. Я собирался прилечь. Я немного устал, был немного взволнован, так что это могло сказаться на моих ответах. К тому же вы задаете такие вопросы
Очевидно, что в плане греховности поступков епископу Мисаго было далеко до отца Венцесласа. И все же меня удивило то, что человек с его репутацией остался в Руанде после геноцида. Ряд священников был арестован за свое поведение в 1994 г., и один чиновник из Министерства юстиции в Кигали сказал мне, что для ареста Мисаго можно было бы найти весьма веские причины. Но, добавил он, «Ватикан слишком силен и слишком злопамятен, чтобы мы вот так вот брали и арестовывали епископов. Неужели вы не слышали о папской непогрешимости?»
* * *Во время одного из своих приездов в «Отель де Миль Коллин» отец Венцеслас пригласил Поля Русесабагину как-нибудь выпить вместе с ним в церкви Святого Семейства. Но Поль ни разу не покинул пределы отеля, и за это Венцеслас даже должен бы быть ему благодарен, поскольку он привез в отель к Полю собственную мать, чтобы тот позаботился о ее безопасности. На самом деле многие мужчины, связанные с режимом «Власти хуту», отвезли своих жен-тутси в «Миль Коллин», и хотя это, безусловно, вносило свой вклад в обеспечение безопасности отеля в целом, Полю казалось, что такой поступок бросает на этих мужчин тень позора.
Венцеслас сам знал, что не может защитить даже собственную мать, говорил Поль. И при этом был высокомерен настолько, что, когда ехал с ней ко мне, сказал: «Поль, я везу вам свою тараканиху». Вы понимаете? Он говорил о своей матери. Она была тутси! Венцеслас, продолжал Поль, был просто как вы это называете?.. ублюдком. Он не знал своего отца.
Но что это объясняет? Многие люди, которые вели себя так же скверно или еще хуже, чем Венцеслас, знали своих отцов и никогда не назвали бы своих матерей тараканихами, в то время как многие другие, бывшие не в ладах со своим происхождением, не впали в преступное безумие. Меня не интересовало, что делало Венцесласа слабым; я хотел знать, что делало сильным Поля, а он не мог мне этого сказать.
Да не то чтобы я был сильным, говорил он. Не был. Но, наверное, я использовал разные средства, к которым не хотели прибегать другие люди.
Лишь позднее «когда люди разговаривали о том времени» ему пришло в голову, что он действительно был особенным, исключением из правил.
Во время геноцида я этого не знал, говорил он мне. Я думал, что многие поступали так же, потому что я знаю, что если бы они захотели, то могли бы это сделать.
ПОЛЬ ВЕРИЛ В СВОБОДУ ВОЛИ. ОН ПОНИМАЛ СВОИ ДЕЙСТВИЯ ВО ВРЕМЯ ГЕНОЦИДА И ДЕЙСТВИЯ ДРУГИХ КАК ЛИЧНЫЙ ВЫБОР. Похоже, он не считал, что его можно назвать праведником, разве что в сравнении с преступными деяниями других, а эту шкалу он отвергал. Поль посвящал все свои многосторонние усилия задаче избежать смерти собственной и других людей; но еще больше, чем погибнуть насильственной смертью, он боялся жить или умереть, по его собственному выражению, «дураком». В этом свете выбор «убивать или быть убитым» превращался в вопросы: убивать ради чего? быть убитым как кто? и не создавал особых трудностей.
Для Поля было загадкой то, что столь многие из его соотечественников сделали выбор в пользу бесчеловечности.
Это было не просто удивление, рассказывал он. Это было разочарование. Я разочаровался в большинстве своих друзей, которые мгновенно переменились с началом геноцида. Прежде я считал их джентльменами, а когда увидел их с убийцами, я разочаровался. У меня по-прежнему есть друзья, которым я доверяю. Но геноцид очень многое изменил во мне самом, в моем собственном поведении. Прежде я был очень общительным, чувствовал себя свободным. Я мог пойти выпить с кем угодно. Я был способен доверять. Но теперь я к этому не склонен.