И вот мы все стоим, следим за маршем, и с нами наша маленькая сестренка, у которой глубоко укоренился страх перед конными отрядами казаков в России. Когда она увидела во главе марша едущих верхом полицейских, она от испуга забилась в истерике: "Мама, казаки едут!". Она была вне себя отстраха. После этого она пролежала в постели несколько недель.
Мой отец очень гордился своей профсоюзной организацией, он был полон гордости за звание и достоинство рабочего, имеющего полное право демонстрировать свои права в дни праздника, под защитой полиции.
Он был также членом главной еврейской общины и был записан в конгрегации Синагог, по обычаю евреев Америки. И всегда, в любом месте у него было много друзей.
Как я уже упомянула раньше, нам было трудно найти квартиру. Тем более, что отец не хотел оставить еврейский квартал. Наконец, он нашел квартиру с лавкой и нанял ее. Мама, женщина очень энергичная и инициативная, решила тут же воспользоваться удобным случаем и использовать лавку под "молочный магазин". Папа не хотел даже и слышать об этом.- Хорошо, - сказал отец, - ты хочешь открыть лавку. Милости просим... Я не буду в этом участвовать и не подойду даже близко к ней.
Он продолжал работать по своей специальности. А мама вела всю работу по доставке и продаже товаров. Она, правда, не знала ни одного английского слова, но это ей совершенно не мешало, ибо весь квартал, где мы жили, был заселен евреями. Большинство его жителей составляли эмигранты и разговорный язык был, конечно, "идиш".
Сестра моя, которая начала изучать по вечерам английский, не порывала связей с революционным движением в Пинске. Она нашла себе работу в швейной мастерской, и часть заработка посылала своим товарищам по революционному кружку. В тот период, после революции 1905 года в России, многие из ее товарищей приехали в СоединенныеШтаты Америки. Некоторые из них прибыли в наш город - Милуоки. Вскоре наш дом, благодаря моей сестре, превратился в центр, где собирались эмигранты из России. В большинстве своем то были евреи, но встречались и русские тоже. Поэтому беседы велись на русском языке. Сестра моя ни в коем случае не хотела менять свой образ жизни, свои привычки и обычаи, и это очень огорчало родителей. Маму ее манеры очень расстраивали, так как мама считала, что она упускает возможность заключения выгодного и удачливого брака. А отец ее поведение воспринимал как обиду и оскорбление - приехала из России девчонка и ведет себя в Америке как "эмигрантка", не желая перенять обычаи страны, в которой она живет, не желая знаться с местными девушками ее возраста.
Мой папа, несмотря на доброе сердце,был упрямцем, и столкновения между ними все усиливались. Они дошли до такой степени, что сестра решила уйти из дому.
Она не хотела помогать матери в лавке потому, что это было против ее пролетарских и революционных убеждений; она не хотела одеваться как молодые американки и не хотела встречаться ни с одним парнем, который в глазах матери был бы идеальным женихом - то есть, с молодым человеком богатым и устроенным (ей это не нужно было, так как у нее был возлюбленный в Пинске, с которым она впоследствии сочеталась браком). И она оставила наш дом.
Она продолжала работать в швейной мастерской, но работа ее не интересовала и не увлекала, машинная иголка вечно прокалывала ей палец, и это приводила к воспалениям и инфекциям.
Часто она возвращалась к нам домой нанекоторое время и потом опять уходила. Я стала как бы связующим звеном между нем и родителями.
Я была еще маленькой девочкой, когда проявилась у меня сила убеждения. Не раз, бывало, сидя у папы на коленях, я пыталась убедить его, чтобы он смягчил свои требования к моей сестре. Я убеждала его просить сестру вернуться домой. Действительно, он писал ей записки, приглашая ее вернуться.