Скептик Хилари Патнэм в своих научно-фантастических размышлениях заходит еще дальше. В книге «Разум, истина и история» (1981) он утверждает, что злобный ученый заставляет нас верить не только в камни, книги и кресла, но и вообще во всё, что мы видим, слышим и чувствуем[3]. Уже в самом начале Патнэм просит нас вообразить, что наш мозг извлекли из тела и поместили в специальную колбу, наполненную питательными веществами. Мощный компьютер при этом посылает в мозг импульсы, заставляющие нас верить, что мы играем в теннис, смотрим любимый сериал, разговариваем по телефону с родителями и т. д. Патнэм предполагает, что программа достаточно умна, чтобы отвечать на все «позывы», которые пытается инициировать наш мозг. Например, если вы вдруг поняли, что вы хотите чипсов, компьютер заставит вас поверить в то, что вы действительно встали с дивана и сходили на кухню. В реальности же ваш мозг по-прежнему принимает водные процедуры в лаборатории безумного ученого.
Красочно расписав этот незавидный сценарий, Патнэм задает тот же вопрос: «Как вы можете быть уверены, что это не происходит с вами прямо сейчас?» И в самом деле, в отсутствие ответа на этот вопрос аргументы скептицизма, предложенные еще Декартом, занесены над головой всего человечества, как Дамоклов меч.
Свобода от Матрицы: аргументы против скептицизма
К счастью, философам, не поддерживающим скептицизм, удалось ответить на вопросы, поставленные Декартом, Ангером, Патнэмом и «Матрицей». Во-первых, важно помнить, что сценарий, предложенный скептиками, всего лишь один из возможных вариантов, и к тому же крайне маловероятный. По Декарту, знание чего-либо требует непоколебимой уверенности, и мы не можем быть на 100 % уверены, что человечеством не управляют злой демон или безумный ученый. Если ваш сосед спросит, какая завтра будет погода, а вы ему в ответ выпалите: «Существует ли вообще погода?», «Существует ли время?», «Что такое завтра?», то он, скорее всего, решит, что вы сошли с ума, и будет прав. Для разных контекстов существуют разные стандарты того, что можно назвать знанием[4]. Максимально строгий метод Декарта идеально подходит для глубоких рассуждений о скептицизме, но в повседневной жизни мы абсолютно оправданно используем общепринятые и общеизвестные знания, не углубляясь в философию. В контексте повседневной жизни мы принимаем как данность то, что сидим в кресле, и просто знаем, кто выиграл последний чемпионат Европы по футболу и что на завтра передавали дождь.
В итоге получается, что вы действительно знаете в полном смысле этого слова многое о себе и окружающем мире. Ваши убеждения верны и подтверждены опытом. Вы знаете, что в данный момент бодрствуете, что Декарт давно умер, а «Матрица» всего лишь фильм. Благодаря современной науке нам доступна и другая, не менее ценная и истинная информация: электроны меньше астероидов, рыбы не принадлежат к классу млекопитающих, Луна не состоит из сыра с плесенью и вообще из сыра. Но если мы в самом деле обладаем всеми этими знаниями, которые не раз были подтверждены наукой и здравым смыслом, мы вынуждены опровергнуть тезис Декарта, что знание всегда должно обладать совершенно особой (философской) определенностью, которой он требовал от утверждений в ходе исследования предположений скептицизма.
У эпистемологического подхода Декарта есть и свои, независимые от контекста проблемы. По сути, такой подход превращается в неразрешимую загадку, опровергающую саму себя. Как отмечали Теодор Шик мл. и Льюис Вон, «пока [скептики] не уверены, что для знания необходима уверенность, они не могут этого и знать». В свете наших предыдущих сомнений насчет принципа Декарта сам по себе этот принцип перестает выглядеть корректным. В конце концов, наши повседневные и научные знания так же или даже более надежны, чем принцип Декарта. Именно признание истинности этих знаний дало нам возможность доверять своим наблюдениями при чтении работ самого Декарта. Итак, у нас есть серьезное основание сомневаться в утверждении, что знание требует уверенности.
Нам также нужно иметь в виду еще один антискептический аргумент, предложенный философом Бернардом Уильямсом[5]. Он развеивает наши опасения насчет того, что мы застряли в матрицеподобной системе, напоминая, что способность отличать сон от бодрствования предполагает знание о существовании обоих видов опыта и умения их различать. Мы можем осмысленно обсуждать разницу между ними, потому что она существует, и мы об этом знаем. Как пишет Уильямс, только «проснувшись, мы способны обнаружить природу сна». Получается, мы можем увидеть разницу между сном и бодрствованием, если мы действительно время от времени бодрствуем. И если мы способны различать эти два состояния, то нет причин беспокоиться о том, что наша жизнь предположительно полностью состоит из нескончаемых сновидений.
Философия снабжает нас набором инструментов для разрешения метафизической неопределенности, которую при вдумчивом просмотре может вызвать «Матрица». Наше знание о том, где мы сидим, что делаем и как выглядит мир вокруг нас, требует нефилософской определенности, а лишь твердых, основанных на контексте оценок, которые мы используем в повседневных и научных целях. Следовательно, у нас есть достаточные основания не только быть убежденными в существовании этого мира, но и делать выводы о его сущности и строении. Как писал американский математик и логик Мартин Гарднер,