Техника, призванная порождать время, вместо этого поглощает его. Поскольку мы утратили способность сосредоточиваться и запоминать, нам все кажется новым. В августе 2010 года, после смерти Тони, я совершил турне по Америке, обсуждая с читателями книгу Размышления о XX веке (Thinking the Twentieth Century), которую мы написали вместе с ним. В поездке я понял, что сам ее предмет прошлое столетие уже надежно позабыт. Я смотрел в гостиницах телевизор и видел, как российское ТВ, рассказывая, будто Барак Обама родился в Африке, развлекается болезненной историей межрасовых отношений в США. Я поразился тому, что вскоре эту тему подхватил и шоумен Дональд Трамп.
На рубеже нового века американцам и европейцам предложили выдумку о конце истории. Я буду называть ее политикой предопределенности: будущее похоже на настоящее, законы прогресса известны, альтернатив нет, и поделать с этим ничего нельзя. В американской капиталистической версии политики предопределенности природа породила рыночную экономику, рынок родил демократию, а та принесла народам счастье. В европейской редакции история порождает нацию, которая (после войны) увидела, что мир это хорошо, и выбрала интеграцию и процветание.
До распада СССР (1991) коммунизм предлагал собственную версию политики предопределенности: природа дозволяет появление техники и технологий, которые обусловливают социальные изменения, те приводят к революции, а революция к утопии. Когда все пошло иначе, адепты политики предопределенности в Европе и Америке возликовали. Европейцы в 1992 году занялись достройкой Европейского Союза. Американцы решили, что развенчание коммунистического мифа доказывает истинность мифа капиталистического. Четверть века после падения коммунистических режимов американцы и европейцы рассказывали друг другу о предопределенности и так воспитали поколение миллениалов без истории.
Американская политика предопределенности, как и все подобные выдумки, отвергала факты. То, что произошло после 1991 года в России, Беларуси и Украине, наглядно показало, что крушение одной системы не оставляет после себя вакуум, в котором природа порождает рыночную экономику, а та, в свою очередь, права человека. Этот урок смог бы преподать Ирак если, конечно, те в Америке, кто развязал в 2003 году преступную войну, согласились бы поразмыслить над ее катастрофическими последствиями. Финансовый кризис 2008 года и отмена в 2010 году в США ограничений на финансирование избирательных кампаний увеличило влияние богачей и уменьшило влияние избирателей. С усилением экономического неравенства горизонт прогнозирования уменьшился и меньше американцев стало считать свое будущее усовершенствованной версией настоящего. Американцев в отсутствие эффективного государства (которое обеспечивает основные общественные блага, повсюду принимающиеся как должное: образование, пенсионное обеспечение, здравоохранение, общественный транспорт, отпуска по уходу за ребенком, оплачиваемые отпуска) захватила обыденность, и они утратили ощущение будущего.
Провал политики предопределенности привел к иному восприятию времени: к политике вечности. В отличие от предопределенности (пророчащей всем без исключения светлое будущее), в рамках вечности какая-либо одна нация помещается в центр мифа о непорочности. У линии времени нет направленности, нет будущего: время циклично, и мы вновь и вновь сталкиваемся с одними и теми же угрозами. В условиях предопределенности никто не несет вины, потому что мы знаем: все устроится само собой. А в вечности никто не несет ответственности потому, что враг у ворот и пребудет там вечно, что бы мы ни делали. Адепты политики вечности отстаивают мнение, что государство не может помочь обществу в целом, что оно в состоянии лишь уберечь от угроз. Прогресс уступает место обреченности.
Облеченные властью адепты политики вечности организуют кризис и манипулируют вызываемыми им эмоциями. Граждан чтобы они забыли о неспособности или несклонности сторонников политики вечности к реформам приучают попеременно испытывать то восторг, то гнев, растворяя будущее в настоящем. Во внешней политике сторонники политики вечности преуменьшают, отказываются признавать достижения тех стран, которые их сограждане могут принять за образцы. Распространяя (при помощи технологий) политические фикции на родине и за рубежом, адепты политики вечности отрицают факты и стремятся свести жизнь к зрелищам и их переживанию.
Возможно, в 2010-х годах произошло нечто большее, чем мы сумели заметить, и наполненное беспорядочными событиями время между катастрофой под Смоленском и избранием Трампа стало эпохой трансформации. Возможно, мы переходим от одного ощущения времени к другому, поскольку не понимаем, как история формирует нас и как мы творим историю.
Предопределенность и вечность превращают факты в концепции. Увлеченные предопределенностью видят во всяком факте отклонение, в итоге не слишком изменяющее течение прогресса. Те же, кто тяготеет к вечности, расценивают факт как пример исконной враждебности. И предопределенность, и вечность выдают себя за историю; и та, и другая от истории избавляются. Сторонники политики предопределенности учат: конкретные обстоятельства прошлого не важны, так как все произошедшее необходимо для прогресса. Адепты политики вечности совершают скачки через десятилетия, даже века, от одного исторического момента к другому, и конструируют миф о невинности и угрозе. Они отыскивают в прошлом угрозы и ответ на них, придумывают циклическую модель и воплощают ее в настоящем, организуя кризис и провоцируя скандалы.