В следующих разговорных конструкциях политический подтекст отсутствует. Во фразе «У ВАСИ С ЛЕНОЙ ВСЕ В НОРМЕ» и еще трех аналогичных предложениях с другими именами215 имеется в виду уже другая «нормальность». Более типично русской (но не специфически советской) культурной особенностью можно назвать терпимое отношение к злоупотреблению водкой, выраженное во фразе: «ЛИТР ДИМКИНА НОРМА»216. Радикально отличаются от предыдущих следующие четыре «лозунга», построенные по модели «АРИЯ НОРМЫ ВИРТУОЗНА!»217, здесь уже возникает другая Норма героиня одноименной оперы Винченцо Беллини (премьера которой состоялась в 1831 году). Это имя собственное относится также к грузинскому чаю «Норма» на страницах 206-209 и к разным населенным пунктам и строениям (с. 214-217). Иначе говоря, упоминаемые в этой главе «нормы» роднит только языковая оболочка, и весь этот перечень похож на упражнение в практической лексикографии. Как и во второй части, здесь нет художественного мира, не говоря уже об узнаваемых персонажах или даже отсылках к реальным личностям. Обе главы представляют собой исследование практических правил употребления слов «норма» и «нормальный» и производят впечатление упражнений на заданную тему.
У четвертой части, более «литературной», есть вынесенный на отдельную страницу подзаголовок «ВРЕМЕНА ГОДА»218, и в ней уже не разрабатывается семантическое поле, связанное с корнем «норм-». Глава построена как подборка из двенадцати стихотворений на заданную тему двенадцать месяцев, причем каждое стихотворение начинается с названия месяца, и расположены они в календарном порядке. Все стихи написаны в разной, узнаваемой, но избитой манере: апрельское стихотворение переиначивает на пролетарский лад знаменитые стихи Бориса Пастернака («Февраль. Достать чернил и плакать!..»), сентябрьское пародирует пушкинского «Евгения Онегина» (II, 32) в непристойно-эротическом духе и так далее. Стихи, собранные в четвертой части, очевидно, не претендуют на самостоятельную художественную ценность, а схематично иллюстрируют разные поэтические манеры, так что эту главу можно назвать метапоэтическим упражнением в имитации разных «норм» лирического высказывания.
Письма к Мартину Алексеичу в пятой части «Нормы» написаны безымянным и малообразованным корреспондентом, обычным пенсионером, который, по-видимому, приглядывает за дачей Мартина Алексеича. Адресат, вероятно, занимает более высокое социальное положение, чем автор писем, что придает им, как отмечает Ольга Богданова, «форму отчетности управляющего перед барином»219. Иерархическая разница между участниками этой односторонней переписки и отчество Алексеевич вызывают в памяти роман Достоевского «Бедные люди» (1846)220 и дореволюционные времена. Постепенно становится ясно, что пенсионер возмущен невниманием Мартина Алексеича к его письмам и с лихвой вознаграждает себя за эту обиду, предаваясь эпистолярной графомании221. Так как Мартин Алексеич никак не реагирует на его послания, они все больше насыщены эмоциональными восклицаниями и матерными словами, к концу перетекающими в предложения с нарушенной грамматической структурой и невнятную ругань: Здравствуйте Мартин Алексеевич!
Вы думаете я тут значит паши а вы там клубничку приедите с молочком поедите и на тераске анекдотики-хуетики разные а мы тут паши за вас. Значит кто так вот паши а я не общественность просветить вас и я тебя срал чтобы ты не гадить мне а мы значит торф и срать чтобы! Нет уж мы тоже срать чтобы не кулаки и я не гадить на вот и все. Я хуесор чтобы срал а я ебал тебя чтобы ты не паши а мы гады ебал вас. Я тебя ебал гад. <.. .> Я тега ебал могол сдать и все. Я тега егал сдаты мого222.
Вячеслав Курицын называет такое изображение речи человека, который постепенно «слетает с катушек», «обычным ходом» сорокинской прозы223: часто оно начинается имитацией чужой речи, а затем тонет в полной бессмыслице. Четыре последние страницы пятой части «Нормы» состоят из одинаковых строк, заполненных междометием «аааааааааааа.. .»224. Навевающие скуку упражнения в эпистолярном искусстве в начале главы не представляют никакого интереса, но суть эксперимента здесь заключается в нарастании агрессии и деформации языка до нечленораздельных возгласов. Помимо разрушения социальной иерархии225, эта глава вновь наводит на размышления о буквах и бумаге. Любопытный эксперимент постепенно превращается в пустую трату бумаги, поскольку вся семантическая нагрузка этого длинного вопля выражается в количестве букв «а».
В первой части «Нормы», самой объемной, мы наблюдаем такое же упражнение в серийном производстве текстов, как и в двенадцати стихотворениях из четвертой части. Она состоит из тридцати коротких рассказов, в каждом из которых действуют уже другие персонажи. В каком-то смысле слово «норма» здесь выполняет функцию вещественного символа (Dingsymbol), вокруг которого, согласно «соколиной теории» Пауля Гейзе (1871), строится действие любой новеллы226; панорама советского общества разворачивается вокруг этого катализатора психологической и социологической динамики. «Герои» этих рассказов наделены именами, но лишены какой-либо истории, и читатель узнает о них практически только из их диалогов, досконально переданных на письме (хотя, в отличие от «Очереди», текст состоит не только из них). Из кратких повествовательных вставок неясно, какой продукт называют «нормой», в результате чего создается картина замкнутого сообщества, не подвергающего сомнению никакие социальные практики. Лишь мало-помалу неподготовленный читатель начинает догадываться, что подразумевается под «нормой». Окончательно рассеивает сомнения одиннадцатый рассказ, где происходит следующий диалог между мальчиком и его мамой, прилежно исполняющей свой долг поедания «нормы»: