Примеров таких столкновений можно привести еще не один. Но если попробовать все-таки ответить на основной вопрос данной статьи, то, видимо, следует выйти за пределы этих конкретных столкновений и взглянуть на происходившее с иной точки зрения.
Силою вещей в данной конкретной ситуации образовались именно те органы печати, которые стали главенствующими в издательском процессе русской диаспоры. Если попробовать взглянуть шире, то мы увидим, что на самом деле ими дело не ограничивалось: можно было печататься по крайней мере в белградском «Новом времени», варшавской «За свободу!», в рижском «Сегодня». Но для Гиппиус они все выглядели ущербными: первая газета своей откровенной «черносотенностью» (за неимением более точного термина используем гиппиусовский), вторая отсутствием хотя бы минимальных гонораров, третья принципиальной аполитичностью (конечно, с точки зрения Гиппиус: для активных деятелей «Сегодня» газета таковой не была). Все же три парижские издания не могли существовать вне тех конкретных условий, которые создались в Париже 19201930-х, и вне системы взаимоотношения с теми, кто финансировал выход этих изданий, доверяя редакторам.
Все нами сказанное может выглядеть повторением давно пройденного, то есть возвращением ко временам 1905 г., когда в незабвенной статье писатель Н. Ленин вопрошал: «Свободны ли вы от вашего буржуазного издателя, г-н писатель?» Да, конечно, действительность русской зарубежной литературы давала возможность балансировать в литературной и журналистской среде так, чтобы, с одной стороны, сохранять свою творческую индивидуальность, а с другой все-таки иметь возможность вписываться в сложившуюся систему периодической печати. Но постоянные столкновения Гиппиус, и не только ее одной, с редакциями журналов и газет обрисовывали проблему достаточно явно. И вместе с тем очевидна другая сторона: во-первых, напоминаем, что собственно художественная составляющая, то есть стихи Гиппиус и проза Мережковского не вызывали у редакции никаких проблем, помимо технических (нехватка места или неприятное соседство). А во-вторых, собственная практика Гиппиус не только времен «Нового пути», но и времен СЗ убеждает в том, что она сама была бы не менее требовательным редактором, чем триумвират, сложившийся в журнале.
Когда в 1926 г. тот же Фондаминский написал ей по поводу воспоминаний Е. М. Лопатиной (К. Ельцовой) о Вл. Соловьеве: «В рукописи Екатерины Михайловны около 4 листов. Надо сократить на лист, т. е. на 20 стр. (а не на 40, как ты пишешь). Сделай так: сокращай по совести, что найдешь нужным. Разумеется, в случаях колебания, вычеркивай. А затем пришли рукопись мне» (Т. 3. С. 332; письмо от 1 марта 1926), только что бунтовавшая против подобных сокращений в своем собственном тексте Гиппиус охотно пошла на такую работу, явно воспринимая ее не как насилие над творческой волей автора (что случилось бы в том случае, если бы дело коснулось ее самой), а как выполнение разумного редакционного решения, о чем и писала самой Лопатиной: «Я знаю, что вы меня скоро и надолго возненавидите, будете по-христиански бороться с этим чувством, и все-таки не поборете, поскольку это чувство естественное <> Вишняк мне категорически объявил, привезя вашу рукопись: Или из нее должно выпустить лист (40 тысяч букв), или вещь совсем не будет напечатана. Я две недели старалась хоть сама отвертеться (эгоистически, чтобы вы меня не возненавидели), но ничего нельзя было поделать: выходило так, что если я за эту ампутацию не возьмусь, то, в лучшем случае, они примутся за нее сами, притом механически и притом на досуге <> по-моему, вещь не так уж много потеряла; она не везде сдвинута (это может только автор сделать), кое-где выгрызена, но все-таки ничего, и остается (как все находят) ужасно интересной»[432].
В редакцию она доносила еще решительнее: «я выпустила около 700 стр[ок], что составляет, по моему расчету, 42 или 40 т. букв. Сознаюсь, что войдя в это дело, я могла бы выпустить и больше. Стиля я не трогала» (Т. 3. С. 333; письмо к М. В. Вишняку от 6 марта 1926).
Но с особенной откровенностью позиция Гиппиус в подобной ситуации выявилась дважды декларативно и практически. Декларативно в письме Вишняку от 5 июля 1931: «А теперь я должна Вам сказать совершенно прямо <> я не против редакторской цензуры. Т. е. я, будучи редактором, считала бы даже долгом своим не печатать у себя того (но только того), что явно шло бы против моей коренной правды. Вы понимаете, что тут речь не о свободе мнений, и не о вопросе насчет тона хорошего и дурного в русской критике Пожалуй, я здесь оказалась бы строже многих. Например (вспоминаю по поводу разговора с Кер[енским] о Федотове) я, пожалуй, и на самого Федотова руку бы наложила. Чуть дело правды касается, тут и умы, и таланты всякие не перевесят» (Т. 3. С. 407408).
Таким образом, выявляется несколько общих закономерностей, вытекающих из анализа отношений Гиппиус с журналом. Прежде всего, это касается употребления термина «цензура»: несмотря на то, что он свободно используется и редакторами, и авторами при характеристике отношений между ними, на деле он должен пониматься как исключительно метафорический. В собственном смысле слова «цензура» есть государственное учреждение (цензурный комитет, Управление по делам печати, Главлит и т. д.), стоящее над изданиями и издательствами и судящее все их с позиции единых установлений, законных или беззаконных. Там же, где речь идет об отношениях внутри того или иного издания или же какой бы то ни было их группы, мы должны говорить о редакционной политике и способах ее реализации. В противном случае возникает и временами активно используется возможность злоупотреблений[433].