Что же сказать тебе еще? Повторить, что я надеюсь на
[Но то, что лежит за пределами любви <какое?>-то участие заботливость все это, [пока оста] сможет остаться в наших от<ношениях>].
И я глубоко надеюсь, что они сделаются лучше и искрен<нее>, чем были до сих пор.
Я глубоко надеюсь, что после этого письма в наших отношениях уничтожится фальшивость и установится та искренность, кот<орой> давно уже нет»[46].
В 1901 году Брюсов написал «Песенку», озаглавив ее «Девичья». Сама по себе эта стилизация нам не очень интересна, помимо несколько загадочной последней строфы:
Если с кем я целовалась,
Он уехал в Верею.
Я тебе верна осталась,
Ты, которого люблю (I, 285).
Причем здесь Верея? Откуда она попала в стихотворение? Конечно, это могло быть чистой случайностью, для рифмы с легкой неточностью: Верею люблю. Но, кажется, мы имеем все основания думать, что нет, не случайно. В том же самом году Брюсов пишет такое стихотворение:
Мне снилось, я в городе дальнем,
Где ты истомилась одна.
Твой мальчик прохожего встретил,
Сказал мне, что мама больна.
К тебе я вошел, как безумный,
Шепнула ты мне: наконец!
И слышалось четко биенье
Двух слишком счастливых сердец.
Я сел на скамью у кровати,
И сердце мне сжала тоска:
Бледны исхудалые щеки,
Бледна и прозрачна рука.
Твой муж, и сестра, и сиделка
Все вдруг отошли к стороне,
И я целовал твои руки,
И ты улыбалася мне.
И ты мне сказала: «Мой милый,
Мы точно голубки в грозе»,
К тебе я прижался, рыдая,
И плакали, плакали все.
В слезах я проснулся безумный,
Кругом темнота, тишина,
И город далек, где томишься
Ты в тяжком недуге одна.
Лето 1901 г. для Брюсова было непростым. С одной стороны, он внешне спокойно проводил его на даче в Петровском-Разумовском, чуть не ежедневно отправляясь в Москву для занятий в «Русском архиве», где был тогда секретарем. С другой его обуревали переживания. На даче с ним и с постоянно наезжавшими родственниками была его жена, находившаяся на последних месяцах беременности, а в удалении, также уехав на лето с мужем и двумя детьми (а потом еще и с матерью), жила его пассия того времени, А. А. Шестеркина[47]. В конце мая она уже писала Брюсову: «Дорогой мой мальчик! Как много, бесконечно много дней прошло с тех пор, как мы расстались! Мне это время кажется вечностью, и какая-то тоска и безнадежность охватывают, сжимают в тисках мою душу»[48]. Они обменивались письмами «официальными», рассчитанными на возможность прочтения другими, и теми, которые Шестеркина называла «такими», то есть предельно интимными. Ее письма того времени Брюсов сохранил, его письма почти совсем неизвестны: то ли Шестеркина их не вернула, как «официальные», то ли из ревности уничтожила И. М. Брюсова, то ли случилось что-то еще мы не знаем. Но и то, что сохранилось, позволяет представить себе картину происходившего. 24 июня, через месяц после страстного расставания, она сообщает Брюсову: «Со мной сегодня в ночь случилось несчастье, и теперь я лежу, истекая кровью. М. идет сейчас в поиски за доктором. Потеря крови громадная, невероятная. Мальчик мой, сегодня ночью я упала с кровати и от этого все и произошло Я видела сон: Воля на краю пропасти, вот-вот упадет. Я вскрикнула, протянула к нему руки и очнулась на полу»[49]
И 27 июня следует отчаянное письмо, которое имеет смысл процитировать в большом объеме:
Получила твое письмо, мальчик мой. Почему-то мне кажется, что ты не понял моей записки, иначе, вопреки рассудку, разуму и всяким возможностям и невозможностям ты был бы со мной. Чем мотивировалась моя уверенность в этом не сумею тебе сказать, но мне казалось, что, прочтя письмо ты тотчас же поедешь сюда. Было это безумием с моей стороны думать так, после всего, о чем мы говорили на станции о невозможности твоих приездов Но что поделать, потеряв ребенка, я была в таком глубоком отчаянии, что ни о чем соображать не могла я только страдала и жаждала утешения, от тебя. И я ждала тебя
Как будто все, все кончено, вся радость жизни ушла, исчезла навсегда из моей жизни
И 27 июня следует отчаянное письмо, которое имеет смысл процитировать в большом объеме:
Получила твое письмо, мальчик мой. Почему-то мне кажется, что ты не понял моей записки, иначе, вопреки рассудку, разуму и всяким возможностям и невозможностям ты был бы со мной. Чем мотивировалась моя уверенность в этом не сумею тебе сказать, но мне казалось, что, прочтя письмо ты тотчас же поедешь сюда. Было это безумием с моей стороны думать так, после всего, о чем мы говорили на станции о невозможности твоих приездов Но что поделать, потеряв ребенка, я была в таком глубоком отчаянии, что ни о чем соображать не могла я только страдала и жаждала утешения, от тебя. И я ждала тебя
Как будто все, все кончено, вся радость жизни ушла, исчезла навсегда из моей жизни
«Ну что же, Вы должны радоваться, что все так кончилось, сударыня, и Вы без особых страдания освободились от ребенка», сказал доктор.
А я Боже, ты себе представить не можешь, что я чувствовала, когда убедилась, что ребенок был, а теперь его нет и не могу я выплакать своего горя на твоей груди