На занятую Россией в Варшаве позицию повлияли также «Основы доверительного соглашения между Францией и Россией»[457], предложенные французским министром Тувенелем. В них предусматривалось ослабление вмешательства Франции в итальянские дела, закрепление сложившейся ситуации на Апеннинском полуострове и созыв общеевропейского конгресса. Париж соглашался поддержать Петербург в его восточной политике: речь пока шла о возвращении Бессарабии, об отмене ограничительных статей Парижского мира 1856 г. ничего не говорилось.
Расчет министра иностранных дел Франции оправдался. Горчаков был доволен получением этих предложений накануне варшавского свидания, что усилило уверенность российской стороны не идти на конкретные обязательства с Пруссией и Австрией. Никаких соглашений между монархами восточных великих держав подписано не было.
По оценке Бисмарка[458], после варшавского свидания в Петербурге даже усилились антигерманские настроения: «Во внешней политике эта тенденция пока что выражается в форме симпатии по отношению к Франции, которая всегда была чрезмерно представлена, но теперь, кажется, более чем прежде освобождена от воспротивления императора». Бисмарк не мог не заметить, что Горчаков стал уделять французскому дипломату несравнимо больше времени, чем другим аккредитованным в Петербурге дипломатам, что «является свидетельством возросшего отчуждения в отношении дворов, которые ими представлены».
Однако дипломатическая переписка между Петербургом и Парижем относительно обсуждения программы Тувенеля зашла после варшавского свидания в тупик[459]. Нота руководителя французского МИД от 3 декабря ставила на ней точку. В этом документе вся программа «Основ» изображалась не как руководство к действию, но как возможные перспективы развития международных отношений. Французский план по «срыву» встречи трех монархов в Варшаве удался.
Такой очередной французский трюк огорчил Петербург. В письмах в Берлин во второй половине 1860 г. Бисмарк чаще писал о том, что Александр II теперь еще больше убедился в необходимости российско-прусского сближения. На высказанное Бисмарком во время аудиенции 2 января 1861 г. предположение, что «в случае угрозы личное согласие и обоюдное расположение наших государей должно было бы стать сильнее, чем иные политические соображения, и следовало бы рассчитывать на тесное сотрудничество против враждебных тронам сил» Александр II ответил: «На это Вы можете положиться, и Ваш король знает, что он может рассчитывать на меня и без новых заверений с моей стороны» [460].
В течение всего последующего периода пребывания Бисмарка в Петербурге российский самодержец выражал ему уверения в своем желании поддерживать самые тесные связи с Пруссией. К этому его еще сильнее стали подталкивать события, разгоравшиеся в западных землях Российской империи. Поддержка Францией прав нации на самоопределение набрасывала на нее тень влияния на начало беспорядков в Царстве Польском и еще дальше отдаляла от нее Россию. Стремление российского императора к укреплению взаимоотношений с Пруссией стало сильнее, «с того момента, как (он В. Д.) почувствовал в Польше французское «чёртово копыто». Е<го> Вел<ичество> лично преисполнен глубоким недоверием в отношении Наполеона»[461].
Обсуждение перспектив прусско-российских отношений между Александром II и Бисмарком продолжилось после возвращения Бисмарка из Пруссии, где он находился с июля по начало ноября 1861 г. в связи с подготовкой и участием в коронации Вильгельма I.
Проверяя настроения императора на возможные изменения в его оценке российско-прусских отношений, Бисмарк выражал надежду на то, что «в случае нападения с Запада можно будет рассчитывать на нашего старого союзника, а именно, Россию». Ответ Александра II обрадовал Бисмарка: «Вне всякого сомнения, сказал на это император при многократном жесте утверждения»[462]. Свое отношение к Пруссии император демонстрировал не только высказываниями в адрес прусского короля, но также и подчеркнуто дружеским расположением к самому прусскому посланнику в Петербурге[463]. Бисмарк обращал внимание Берлина на предположение российского самодержца о том, что Пруссии едва ли удастся добиться от германских князей согласия на увеличение своего могущества конституционным путем, но сама идея этого «будет сопровождаться наилучшими пожеланиями»[464] императора. По мнению Бисмарка, пропрусская позиция Петербурга в германском вопросе оставалась неизменной, по крайней мере, «все здешние государственные деятели и даже сам князь Горчаков» были против реализации любого сценария, следствием которого стало бы ослабление Пруссии[465]. Доказательством этому служило то, что несмотря на потепления в российско-австрийских отношениях, «плохие, т. е. антиавстрийские настроения у большинства российских дипломатов»[466] сохранялись.
Несколько позже, в донесении конца ноября 1861 г., Бисмарк передавал содержание карандашной заметки, сделанной Александром II на полях донесения Будберга из Берлина. Напротив новостей о спорах в Германском союзе император написал: «Vive lunité allemande!» О том, кого Россия поддержит в германском споре, Горчаков заявил на встрече с Бисмарком 23 ноября 1861 г.: «Мы желаем германского единства и могущества. Мы рассматриваем это как основное положение нашей собственной политики. Наш лучший друг в Германии это Пруссия, и мы хотели бы, чтобы Германия консолидировалась под прусским руководством <> в области оборонительной мощи и благосостояния Германии, идущих рука об руку с нашей политикой, невозможно достичь каких бы то ни было практических результатов как только по пути прусского предводительства»[467]. Бисмарк считал, что «император не отклоняет консолидации германских отношений, поскольку он видит в них ручательство за мир»[468].