Я думаю о смерти, которая так быстро
Приходит, чтобы нас усыпить.
Или:
Уходим, приходим,
Приходим, уходим
Таков наш удел,
Это наша судьба
С утра и до ночи
Мерцаньем светил
Обманута скука.
Нельзя сказать, чтобы он боялся смерти, я собственными глазами видел, как он встретил ее, когда она вошла в его комнату. Ему хотелось верить, что, следуя за смертью, человек вместе с ней может войти в запретные чертоги будущего. «Задача поэта преследовать неведомое». Погоня эта, конечно, обречена, и Орфея, осмелившегося пройти сквозь зеркало, поглотит неведомое. Но из вызова, брошенного адской машине, рождается прекрасный и неподдельный трагизм.
Стиль это каркас, на котором держится мастерство любого художника. Стиль Кокто в общих чертах остается неизменным, в каком бы качестве он ни выступал поэта или прозаика, кинематографиста или живописца. Он действует быстро и твердо, скуп на слова и украшения, долго целится и непременно попадает в яблочко. Я часто смотрел, как он рисует. Уверенная, безупречная линия ложилась на бумагу без задержки и без поправок, мастерство казалось невероятным. Можно было подумать, будто он обводит предварительный набросок, но белизна нетронутого листа была порукой честности художника.
Точно так же он писал стихи и прозу. Долго прицеливался, а потом почти не правил. В поэзии у него последовательно сменились два стиля: первым был стиль его шальной молодости стиль парада, ярмарочной музыки, вербальной фантазии и игры слов. Игры подчас трагической. Как, например, в «Ангеле Эртебизе»:
Убивают тебя,
Но не ты умираешь, а я.
Ангел или огонь?
Слишком поздно. Игра закончена.
Огонь!
Он расстрелян солдатами Бога.
Обратите внимание на то, как расположено в строке слово «Огонь!». Кокто уверовал в игры в духе Малларме, подражал его «Удаче». В то время он еще грешил избытком украшений и ухищрений, но вскоре они ему наскучили, и он успешно перешел ко второму своему поэтическому стилю, напоминающему сочинения поэтов XVI века с их необычными инверсиями.
Я смотрю на море, оно всегда поражает нас,
Это злая стихия подползает так кротко
И лижет нам ноги, как будто целует,
И так нежны прибрежные волны.
А это четверостишие словно позаимствовано из сонета Дю Белле:
У меня никогда нет денег, но все думают, что я богат.
Мое сердце открыто, но все думают, что я сух.
По-прежнему на доме моем висит эта вывеска.
Я жду, когда орел вырвет ее клювом.
«Подражание», «стилизация», говорили его хулители. Но Пруст и Валери утверждали, что художник учится, подражая, и доказывали это собственным примером.
В прозе Кокто стремился к экономному и энергичному стилю. Он принимал первое же слово, продиктованное музой, даже если это слово было не вполне подходящим и особенно если оно было неподходящим. «Замысел рождается из фразы, как сон из положения тела спящего». Его наставником в прозе был Монтень, который всегда говорит то, что хочет сказать, и так, как скажется. Слог у Кокто шероховатый, тяжелый. Перечитывая написанное, он стыдится только украшений. Он хвалит Чарли Чаплина за то, что после каждого фильма тот избавляется от лишнего «трясет дерево». Чаплин говорил: «Оставлять надо только то, что крепко держится на ветках». Кокто знает о себе, что стилем он владеет лишь до тех пор, пока хранит верность своей истинной природе, и что может менять курс лишь в очень тесном пространстве.
Он часто повторял, что всякий художественный прогресс есть прогресс нравственный. Чистота стиля очень зависит от скромности, верности суждения, душевной красоты. Виктор Гюго, указывая на сходство слов «virtuosité» и «vertu», считал: «В слове виртуозность слышится отзвук добродетели». Кокто был с ним согласен: «Если бы у меня была такая возможность, я с удовольствием открыл бы институт красоты для душ не потому, что моя собственная прекрасна или я обещаю творить чудеса, но для того, чтобы клиенты заботились о внутренней стройности». И в самом деле, именно внутренняя осанка определяет внешние черты. Творение всегда портрет, хранящий память о своем творце.
Приемы Кокто-романиста не переставали совершенствоваться. «Великое отступление» автобиографический роман. У его героя Жака Форестье волосы торчат во все стороны, и, не в силах их укротить, он ходит растрепанный, что делает его похожим на автора. «Репутацию остроумного человека он приобрел благодаря живости ума. Он созывал рифмы со всего света. Под рифмами мы понимаем черт знает что Возделывая неплодородную землю и выпалывая сорняки, он стал раздражительным, и это плохо вязалось с его добротой. Кроме того, из стройного, каким был раньше, он сделался тощим, из легковозбудимого человеком с содранной кожей». В Форестье мы легко узнаем самого Кокто и его стиль.
«Самозванец Тома» тоже отчасти близок автору. У Гийома Тома де Фонтенуа много общего с Кокто. Их приключения на войне очень похожи. «Тома, как любой ребенок, воображал себя не тем, кем был: один раз кучером, другой раз лошадью». Заигравшийся в войну герой в конце концов погиб по-настоящему с Кокто едва не случилось то же самое. В этом романе удачны сатирические портреты светских дам, отправляющихся на войну, врачей, священников.