Надежды наши не были обмануты, мы увидели ангела, то есть сердечного, умного и надежного собрата, верного себе в лучших своих проявлениях. Его место было в самом веселом углу, где сидели Марсель Ашар, Анри Труайя, Марсель Паньоль и Пьер Гаксотт, позже к ним присоединился еще Рене Клер[238]. Резкие черты лица Кокто, его непокорные волосы и засученные рукава добавляли нашей устоявшейся компании своеобразный и изысканный оттенок. Он чувствовал, что его любят и уважают, и я думаю, что он был с нами счастлив. Но, даже будучи счастливым, Кокто никогда не забывал о смерти. «Каждый носит в себе свою смерть и успокаивает себя собственными выдумками, будто она всего лишь аллегорическая фигура, появляющаяся только в последнем акте Искусно меняя обличья, она даже тогда, когда мы, казалось бы, бесконечно от нее далеки, присутствует в самой радости жизни. Она в нашей молодости. Она в нашем росте. Она в нашей любви».
Одним утром 1963 года тщательно выверенным движением затянутой в перчатку руки она подала знак состоящим у нее на службе исполнителям.
Не смерть сама нас убивает,
На то есть у нее свои убийцы.
Похороны Кокто в Мийи-ла-Форе были необыкновенными все складывается так безукоризненно только тогда, когда люди прощаются с тем, кого очень любили. В этот октябрьский день чистое небо с проплывающими по синеве крохотными белыми облачками казалось весенним. Солнце щедро заливало лучами маленький городок. За гробом, покрытым трехцветным шелком и чудесными цветами, шли друзья. Окруженная белыми домами площадь перед мэрией напоминала лучшие полотна Утрилло. Рядом с префектом и академиками выстроились пожарные в медных касках. Это соединение официальности с сельской простотой очаровало бы Чародея. Нам казалось, что, если бы Кокто сам распоряжался этой церемонией, она прошла бы точно так же, став очень простым гимном дружбе. Певчие из церкви Святого Евстафия исполняли великолепную музыку. Затем процессия проследовала через весь город к расписанной Кокто часовне; могила была вырыта позади нее на лужайке, среди простых лекарственных трав, чьими изображениями Кокто украсил свою фреску. Речи были такими же простыми, но прекрасными и трогательными. На ветках, среди желтеющих листьев, сидело несколько еще не улетевших птиц. Поэт упокоился навеки теплым незабываемым днем. Нам было грустно оттого, что мы его потеряли, и радостно оттого, что мы смогли дать ему то, чего он сам себе желал бы. Мы оплакивали его смерть и провожали бессмертного, обретшего не то «скудное и сдобренное лаврами» бессмертие, которым тщится наделить официальное признание, но то подлинное и прочное, какое живет в сердцах и умах.
В прекрасной новелле под названием «Узор ковра» Генри Джеймс[239] утверждает, что в жизни и творчестве художника всегда существует скрытый в переплетениях арабесок мотив, который и заключает в себе его тайну. Высказывая свои мысли, Кокто использовал самые разнообразные формы. Какая же тема проходит красной нитью через его многочисленные и на первый взгляд столь непохожие произведения?
Кокто понимал, что уловить ее нелегко, и это одновременно и печалило его, и успокаивало. Он страдал, чувствуя, что, хоть он и знаменит, его почти не знают.
Я скрыт, я спрятан в плаще из слов,
Прилипчивых, как смола.
На песке не остается моих следов,
Мое тело невесомо.
Будучи на виду, он оставался невидимым: воспользовавшись его собственным многозначным и многозначительным выражением, я бы сказал, что на него «плохо смотрели». Легенда, неотступно преследовавшая Кокто, скрывала его, мешала увидеть, поначалу сделав из него легкомысленного подростка, освещенного яркими разноцветными лучами дягилевских прожекторов, а затем превратив его в чародея, создающего свои поэмы, романы, драмы, фильмы, балеты, рисунки и пастели одним мановением волшебной палочки. Настоящий Жан Кокто, серьезный и трудолюбивый, свой образ ненавидел и бежал от него, как от чумы; он руки бы ему не подал. Он и жил большей частью не в Париже, для того чтобы держаться от него подальше: «Отпускаю его, моего двойника, с миром, пусть пляшет под вашу дудку, таков удел марионеток».
У этого легендарного двойника не было с ним почти ничего общего. Кокто часто упрекали в том, что он хватается за все подряд, но это совершенный вздор. Он менял лишь средства, при помощи которых старался донести все те же истины. В бутылку можно поочередно наливать белые, красные, зеленые или черные жидкости, но форма ее от этого нимало не изменится. Каждую из девяти муз он просил рассказывать о его трудах и страданиях и с каждой из девяти сестер расставался, лишь взяв у нее все, чему она могла его научить. «Если я пишу, то пишу, говорил он, если я рисую, то рисую; если я высказываюсь с экрана, я покидаю театр; взявшись за пьесу, бросаю фильм; и скрипка Энгра[240] мне по-прежнему кажется лучшей из скрипок».
Поэму или роман, фильм или спектакль он неизменно составляет из одних и тех же алхимических ингредиентов: ангел, роза, петух, статуя, лошади, мрамор, лед, снег, стрельба, пули, пляшущая в фонтане яичная скорлупка, смертельно раненный ребенок, окровавленные губы, комната в беспорядке. Он всегда создавал одну и ту же пьесу, писал одну и ту же книгу, сочинял одни и те же стихи, выражал все те же чувства, высказывал все те же мысли. Что это были за чувства? Что за мысли? И кем был Кокто?