Эти нелепые перечисления неизменно следуют выверенному построению фуги. Чему обучали девушек в Беллаке? «Нам рассказывали, что шведки из покрытой лишайниками Швеции подобны снежному вулкану и ледяному пламени. Что малороссиянки, подделывая почерк двадцати желанных мужчин, пишут сами себе двадцать писем с предложениями руки и сердца, после чего отвечают на них двадцатью обоснованными отказами и, исполнившись презрения, отправляются колесить по свету. Что как американские студенты приезжают в Париж для того только, чтобы изучать архитектуру, так и американки стараются изо всех сил выведать у француженок невесть какую архитектуру счастья. Для нас не было тайной, что в Туркестане перед гуляющим в саду султаном, заклятым врагом гусениц и букашек, шли три маленькие девочки, которые давили их пальцами»
Это перечисление стран и связанных с ними забавных сведений растягивается на три страницы. Можно подумать, будто Жироду, энциклопедически образованный писатель, поставил себе целью коллекционировать смешные и причудливые рассказы. Смесь эрудиции, фантазии и иронии превращает иные его романы в гениальные розыгрыши. Жироду обожает симметричные формулировки: «Иногда на этой неделе благоухали акации, и мы ели оладьи с цветками; иногда небо усеивали жаворонки, и мы ели их запеченными в пирог; иногда это приходилось на тот единственный день, когда золотящаяся рожь затмевает пшеницу; мы ели ржаные блины». Эта симметрия сама по себе ирреальна.
Иногда он приписывает эту манеру высказываться своим персонажам: «Жюльетт Лартиг совершала множество непроизвольных действий, и все невпопад: она раздавала пощечины во время постов, вытягивала руку, чтобы узнать, какая погода, а если у нее выпадала ресничка, она снимала ее со щеки и съедала. В разговоре она предпочитала сдвоенные фразы, противоречащие одна другой. Первая начиналась со слова физически, вторая со слова нравственно.
Физически он очень нехорош, говорила она. Нравственно он прекрасен. Чувственно она надежна. Нравственно она легкомысленна».
Перечисление, симметрия, эрудиция вот несколько элементов стиля Жироду. Напав на удачную мысль, он не может удержаться от ее повторения. Написав «Зельтен купался в Рейне не иначе как ныряя с того моста, с которого бросился в воду Шуман»[223], он непременно прибавит: «Он перепрыгивал верхом через ту самую ограду, где свалился с лошади Бетховен; говорят, это падение и стало причиной его глухоты». Нередко его любовь к перечислениям кажется маниакальной: «Теперь все во Франции проснулись. Все пробудились в Валенсе и Бюзансе, и в сырных краях Рокфоре и Ливру уже едят молодой сыр, запивая его белым вином. Все открыли глаза, в том числе стрелки из лука с берегов Уазы, которые, стоя рядом с супругой в папильотках и без поклонников (в небе мелькает тень Пенелопы), натягивают тетиву на луках из красного дерева В том числе Моне, Бергсон, Фош[224]. В Луанг-Прабанге, в Кайенне, в Браззавиле молодые и старые чиновники думают о том, какая отличная погода сейчас в Байе, Периге, Гапе».
Это перечисление великих людей и маленьких городков могло бы продолжаться до бесконечности. Мне легко представить себе Жироду, пишущего: «Сельский врач задыхался. В Корньяке был рак, в Пейзаке плеврит, в Роньяке краснуха» или: «В Бергене было 35 градусов, в Риме 1, в Ницце 0. Канебьер засыпало снегом, а в Исландии загорали голышом». Поэзия повсеместности соединяет отдельного человека со всем миром, а садик кюре с планетой. Похоже, что Жироду испытывает физическое наслаждение, проигрывая музыкальную фразу на всех широтах. И Рабле так же упивался словами, и Виктор Гюго; но широкая река Рабле несла с собой вольные шутки, стремительный поток Гюго великолепные эпитеты, а ручеек Жироду подхватывает лишь чистые и свежие слова, девичьи имена и названия французских городишек.
Некоторых читателей эти писательские причуды раздражают, они видят в них тщеславие, педантизм и кривлянье. Однако безобидный педантизм Жироду неизменно уравновешивается юмором. «Отличник, чье прилежание загадочным образом соединено с обаянием лентяя», говорил Жан Кокто. Арагон же признавался: «Понятия не имею, как это произошло. Несомненно лишь, что я переменился. В один прекрасный день я заметил, что пристрастился к Жироду. Он перестал меня раздражать Да, я это полюбил. Все это И да простят меня, но мне кажется, что на самом деле я полюбил Францию». Вот таким я вижу Жироду: самым французским из всех стопроцентно безупречных французов. Разумеется, существуют и небезупречные французы, но это совсем другая история.
Жан Кокто
Тому, кто хорошо знал Кокто, трудно судить о нем беспристрастно. Хорошо его знать означало его любить. Он обладал несравненным обаянием и блестящим умением вести беседу. Своими тревогами и страданиями он пробуждал в друзьях сердечное участие. Говорили, что его блеск был фальшивым, что его рассказы быстро превращались в «номера», в повторяющийся набор пластинок. Может быть, и так. Никому не дано поминутно полностью меняться тогда человек перестал бы оставаться собой. Однако эти его «номера» завораживали. Я был потрясен, когда в последний раз, уже после его смерти, услышал его в телепередаче.