Таким образом, страсти в романах Жироду нередко в конце концов утихают и приводят к примирению с жизнью. Писателя пленяют рассвет, начало, дитя и юная девушка, он любит невинных женщин и трогательных стариков. Грубые чувственные натуры его отталкивают. Ему хочется, чтобы чувственность пребывала под покровом ума, юмора и добродетели. Виктор-Анри Дебидур имел основания сказать, что Парис и Елена, с точки зрения Жироду, не умеют любить и только забавляются любовью и поэтому сам он предпочитает шлюшку Индиану[216], которая говорит: «Ах, братец, вот уж точно, невеселая штука любовь!»
Впрочем, персонажи для Жироду не более чем предлог. Он не думает, будто читатели в 1930 году ждут от авторов таких шедевров, как «Госпожа Бовари» или «Принцесса Клевская». На самом деле читателям безразлично, что представляет собой книга, эссе или роман, они жаждут найти в ней своеобразное благоухание, способ выстраивать слова и культуру, присущую именно этому писателю. Мы отправляемся на загородную прогулку не для того, чтобы восхищаться величественными пейзажами, а для того, чтобы любоваться цветами и злаками, насекомыми и птицами. Шедевры это статуи, которые следует размещать на перекрестках литературы. Если их слишком много, они преграждают путь. «Теперь уже надо не возбуждать пресыщенное общество, прибегнув к помощи интриги и фантазии, но лишь возрождать способность воображения в наших иссохших сердцах». Истинный ценитель ищет в романах Жироду не срисованных с натуры персонажей, но блеск ума, душевное благородство и поэзию культуры.
Суждения Жироду о театре были просты и отчетливы. Прежде всего театр не должен быть реалистическим. В 19001910 годах театральные творцы стремились к реализму: это называлось независимым театром. «Хорош же был этот независимый театр! Говорили, что пробило пять, и настоящие часы на сцене звонили пять раз. Независимость часов все-таки не в этом!.. Театр начинается там, где часы бьют двести раз. Театр реален в ирреальном». Шекспир выводил на сцену духов и чудищ, Жироду выведет на подмостки привидение и ундину. Вот что говорит Ален: «Совершенно ясно, что условности места, подстроенных встреч, монологов и собеседников никакие не вольности, они неотделимы от театральной формы». Надо, «чтобы драма в действительности завершилась к тому моменту, когда поэт нам ее представит; вот потому театр охотно берется за древнюю историю; великие бедствия достаточно хорошо известны, так что заранее знаешь, чем все закончится, и отгораживаешься от своего времени и от себя самого». В этом один из секретов мастерства Жироду.
По сходным причинам язык, которым говорят на сцене, не должен быть похож на бытовое просторечие. Критики этого не поняли. Те пьесы, в которых французский язык не был поруган и принижен, они наградили «эпитетом, который, видимо, должен быть приравнен к худшим оскорблениям, назвав их литературными Если в вашем творении персонажи избегают этой расслабленности слова и стиля если из их уст вы слышите глаголы в сослагательном наклонении, если они не путаются в падежах и глагольных формах, то есть, в общем и целом, если они вежливы, решительны и щепетильны, если справляются с монологом, повествованием, воззванием и прозопопеей, то есть если они вдохновенны, способны видеть и способны верить, вам тотчас скажут что вы не артист, а литератор». Словом, эти люди, которых напрасно называют «театральными», которые любую тираду, какой бы прекрасной и глубокой она ни была, считают затянутой, похоже, думают, будто литературе доступны все сферы человеческой деятельности: мода, торговый флот, банковское дело, кроме одной-единственной: театра. Жироду отвечает на эту ересь тем, что утверждает в театре слово хорошо написанный текст.
Другая ересь говорить, что зрители имеют право все понимать. «Ходите лишь на то, что вам понятно», твердят им вот уже полвека. «Сходите на Тоску: когда двенадцать карабинеров палят из мушкетов в ее любовника, у вас есть все шансы сообразить, что его расстреливают. Сходите на Испорченный товар[217], и вы узнаете из пьесы, что накануне свадьбы лучше не прощаться с холостой жизнью в продажных объятиях Какое счастье, что истинный зритель не понимает, а чувствует. Тот, кто в театре хочет понять, не понимает театра» «Театр не теорема, а зрелище; не лекция, а приворотное зелье Вы находитесь в театре, там льется отрадный свет, там прекрасные пейзажи и воображаемые личности; любуйтесь этими пейзажами, цветами и лесами, наслаждайтесь театральными вершинами и склонами, все прочее геология».
То, что между театром и церковным празднеством существует связь, общеизвестная истина, бесспорная, как и большая часть общеизвестных истин. Первыми пьесами были религиозные драмы и мистерии. «Театр наиболее уместен на паперти». Зрители идут туда не для того, чтобы снова встретиться со своей повседневной жизнью, но «для того, чтобы услышать вдохновенные речи о своем предназначении. Кальдерон это человечество, провозглашающее свое стремление к бессмертию; Корнель говорит о его чувстве собственного достоинства, Расин о его слабости, Шекспир о любви к жизни, Клодель о греховном состоянии и спасении». Что же касается Жироду, то он открывает людям удивительные истины: «что живые должны жить, что живые должны умирать, что за летом следует осень, а зима сменяется весной что человеку нужен покой, что человек жаждет крови, словом, все то, чего они никогда не узнают», и все это произносит архангел, которого в театре называют Чтецом, и он не кто иной, как автор.