В сочинениях Жироду нет никаких метафизических посланий. Если он и хочет нас чему-то научить, если и есть у него идеи, которые он защищает, то они связаны с земной жизнью, с провинцией, с влюбленными парами, с детьми, с фантастическим вымыслом. Его романы невозможно пересказать. Краткое изложение убило бы их. Это не повествование, а поэтические и юмористические вариации на темы, круг которых будет расширяться. Он не только не пытается быть реалистом, но намеренно создает совершенно ирреальные миры. Речь идет скорее не о традиционных романах особенно в той группе произведений, которые можно было бы объединить вокруг «Симона», но о фантастических балетах, где по воле автора равноправно оживают провинция и Париж, исторические герои и обычные люди. Жироду, как и Жюль Ренар, останавливается на забавных подробностях, но, если Ренар безжалостно подчеркивает шутовство своих персонажей, Жироду охотно наделяет своих героев величием и красотой.
И он рассказывает о них с юмором. Даже когда Жироду пишет о войне, тон рассказа остается мужественным и вместе с тем непринужденным. «Меня вызывает лейтенант. Я привык к офицерским прихотям. Вас внезапно может выдернуть из казармы незнакомый капитан, пожелавший узнать расписание пассажирских судов, идущих в Китай с заходом в порты наибольшего числа островов, или узнать программу экзаменов на степень доктора права». Капрал-связист читает маленькие книжки, которыми сержант Жироду немедленно завладевает всякий раз, как только обрыв линии вынуждает того отлучиться. «Он буквально проглатывает книги, и я никогда второй раз не нахожу у него ту же самую». Иногда товарищ спрашивает его: «Что ты читаешь?» «Сердце на ладони». «А теперь что читаешь?» «Жерминаль»[206]. Ему сообщают, что на центральной станции около вишни линия оборвалась. Он уходит, а мне достается «Печаль египетских танцовщиц». Между этими сценами гибнут люди, но комедия остается комедией.
Лейтенант Жироду в полной парадной форме прибыл в Португалию. За ним увязался какой-то старик. Сгорая от любопытства, он хочет узнать, отчего ножны шпаги погнуты. «Война? Сражение?» спрашивает он. «Нет, отвечаю я. Чемодан». В Америке «внимательно разглядывали нашу форму ведь мы вернулись с войны Есть ли на мне что-нибудь, побывавшее на войне? Зажигалка? Все поднимают головы, гасят свои сигары и зажигают новые от этой прирученной немецкой пули, передавая ее из рук в руки. Вот делегаты от города, породнившегося с Перонной; у них есть карты, планы и фотографии города, но они хотели бы услышать от француза, любят ли их подшефную Перонну во Франции Я заверяю их, что хотя я сам из центральной части страны, но обожаю Перонну; вспоминаю, что там родилась Жанна Ашетт[207], о чем сообщаю им, и они уходят счастливые».
Он покорил американцев; после войны ему захотелось снова встретиться с немцами, восстановить, несмотря на тяжелые воспоминания, отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Удивительно, но этого самого французского из всех французов, этого лимузенца, обожавшего Ватто, Дебюсси и Лафонтена, бесспорно, питает также творчество немецких романтиков. Сказки Фридриха де Ла Мотт Фуке[208] трогают его не меньше, чем сказки Перро. Враждующие в то время Франция и Германия, в представлении Жироду, скорее дополняют одна другую. Он чувствует, что ему трудно было бы прожить без своих дьявольски романтических баварских и саксонских друзей, приобщивших его к тайнам и иррациональным истинам, подобные цветы в садах Беллака не распускаются.
Он покорил американцев; после войны ему захотелось снова встретиться с немцами, восстановить, несмотря на тяжелые воспоминания, отношения с друзьями из Берлина и Мюнхена. Удивительно, но этого самого французского из всех французов, этого лимузенца, обожавшего Ватто, Дебюсси и Лафонтена, бесспорно, питает также творчество немецких романтиков. Сказки Фридриха де Ла Мотт Фуке[208] трогают его не меньше, чем сказки Перро. Враждующие в то время Франция и Германия, в представлении Жироду, скорее дополняют одна другую. Он чувствует, что ему трудно было бы прожить без своих дьявольски романтических баварских и саксонских друзей, приобщивших его к тайнам и иррациональным истинам, подобные цветы в садах Беллака не распускаются.
Из этого душевного раскола родилась книга «Зигфрид и Лимузен». Рассказчик узнает в сочинениях прославленного немецкого послевоенного писателя Зигфрида фон Клейста[209] стиль и даже отдельные фразы друга своего детства Форестье, без вести пропавшего французского писателя. На самом деле этот Клейст и есть потерявший память Форестье, которого подобрали на поле боя и выходили в немецком госпитале; этот француз стал вождем (фюрером) немецкой молодежи. «В немецких школах ученикам часто давали задание описать жизнь Зигфрида фон Клейста до ранения», и, если бы не его собственный запрет, биографы превратили бы его в потомка настоящего Клейста, Гёте или Вертера. Рассказчик пытается пробудить у потерявшего память человека французские воспоминания, напоминает Форестье о том, как он был французом. «В каждом лесу мы останавливались и собирали грибы Вы носили в кармане первый том Вовенарга[210] В два часа мы встречались с мэром, любителем греческого языка, в три с лиможским преподавателем риторики, сторонником отмены классического образования». В конце рассказчик вез Зигфрида в Лимузен и заодно знакомил читателя с городами и старинным духом этой провинции.