Об этом театре, не похожем ни на какой другой, разве что, может быть, на театр Аристофана, и вместе с театром Клоделя вернувшем на сцену стиль, мы поговорим позже. В тридцатые годы театр занимал главное место в творчестве Жироду. Дипломатическая карьера шла параллельно. Побыв в Министерстве иностранных дел руководителем информационной службы и управления печати, Жироду, провинившийся тем, что написал «Беллу» был задвинут на бесперспективную должность в Союзной комиссии по репарациям в Турции. После смерти Пуанкаре, начиная с 1934 года он снова в разъездах: назначение «инспектором дипломатических представительств» позволило ему красоваться на самых отдаленных островах в белых одеждах, в ореоле чистоты и порядочности. Однако безупречный гражданин страдал оттого, что жил в несовершенной Франции. Он сознавал разлад между Францией, распорядительницей светских церемоний, и французом, мелочным и брюзгливым типом; между Францией, воплощением незыблемой стабильности, и непостоянным, без царя в голове французом; между добросовестной труженицей Францией и изворотливым французом. В политической книге «Полнота власти» он высказывает пожелание, чтобы каждый француз соответствовал Франции.
Шел 1938 год. Место Германии Гёте, Германии Сакс-Мейнингена заняла гитлеровская Германия. Когда началась война, Даладье пришло в голову сделать Жироду комиссаром по информации. Великому писателю, осуждавшему воинственные речи Ребандара, поручалась военная пропаганда. Жироду отделался от этого поручения с помощью юмора. Высшему чину, свысока обратившемуся к нему с вопросом о том, что французское Воображение намерено противопоставить немецкой Пропаганде, он ответил: «Великого Кира»[195].
В то время я несколько недель провел рядом с ним и смог убедиться в том, насколько он безупречно честен и насколько ненавидит ложь. Когда я уходил в армию, он сказал мне: «Я вам завидую». После июньского разгрома 1940 года он выпустил книгу «Без власти», где выступал против мобилизации, напоминавшей отъезд эмигрантов, изобличал армию, превратившуюся в гарнизон. После этого он жил в уединении, не теряя веры. Он знал, что впавшая в беспамятство родина в один прекрасный день очнется. Потом он внезапно умер в 1944 году. Причина смерти неизвестна. Некоторые говорили об отравлении, и в те темные времена возможно было все. «Если я в чем-то и уверен, писал он когда-то, то лишь в том, что, когда настанет мой черед, из меня получится прекрасная тень Потому что я буду добросовестным». И Симон никогда не был настолько патетичен.
Говоря о писателе, французский критик обычно старается определить его происхождение. Тибоде выделял потомство виконта (Шатобриан) и потомство лейтенанта (Стендаль). Жироду не принадлежал ни к той ни к другой ветви. Кое-кто видел в нем реставратора прециозной литературы XVII века, то есть разновидности риторики, стилистическим изыскам придающей большее значение, чем смыслу. Но для Жироду, напротив, смысл имел первостепенное значение. Некоторые вспоминали барокко «с его жирандолями, свисающими посреди романа, подобно люстрам Кристиана Берара в декорациях Школы жен» (Крис Маркер)[196]; другим приходили на память «риторики» XV и XVI веков; наконец, наиболее образованные уловили некие отголоски Средневековья. «Имя Симона произносят столь же патетически, как имя Персеваля», пишет Тибоде. Что верно, то верно Жироду, подобно поэтам Средневековья, ищет в самых обычных вещах суть нашей жизни и, подобно им, любит перечисления и даже аллегории.
Но для того чтобы выявить происхождение автора, лучше всего обратиться к нему самому. Он сам лучше других знает, кем были те учителя, которые вдохновляли его, помогали ему раскрыться. Я не вижу, чтобы Жироду где-то много говорил о риториках или о представителях прециозной литературы. А то, что он вскормлен греческими трагиками и Гомером, что он «испытывал потребность править свою любовь к жизни на этих вечных точильных камнях», видно сразу. И также очевидна его глубокая и неизменная привязанность к Расину и Лафонтену. Разве мог он не почувствовать своего родства с Расином, который в молодости утратил всякую связь с жизнью, целиком отдавшись учебе и ее радостям? Лицеист Жироду прекрасно понимал Расина в Пор-Рояле[197]. «У Расина нет ни одного чувства, которое не было бы литературным чувством. Красивый, рассудительный и элегантный, он блестяще прошел вслед за Софоклом и Гёте призывную комиссию в ряды великих писателей». Когда читаешь эссе о Расине, так и кажется, будто это мемуары Жироду, и ощущение это не исчезает вплоть до последней прекрасной фразы: «Судьба не прочь, грубо отняв у великого человека возможность творить, в последние несколько недель поманить ее возвращением».
Жироду посвятил пять лекций пяти искушениям Лафонтена, потому что испытывал потребность объяснить французский характер вообще а заодно, таким окольным путем, и собственный. Потому что в каждом французе, помимо Жака-простака и мсье Прюдома[198], помимо озабоченности и самомнения, есть также все задатки, чтобы породить то чудо беспечности и ту невероятную свободу, какие воплотились в Лафонтене. Его жизнь чиста, как родниковая вода. Тема лекций: способы защиты Лафонтена от искушений блестящей цивилизации, пытавшейся использовать его простодушие для того, чтобы опорочить его вместе со всем человечеством. Что это за пять искушений? Буржуазная жизнь, женщины, свет, литература и философия скептицизма. Жироду встретился с теми же искушениями, что и Лафонтен, и частично уберегся от них, но все же не так успешно, как его герой, и, несомненно, в меньшей степени, чем ему того хотелось.