Когда стемнело, мы задернули в доме занавески. Одежда наша еще не высохла. Мы пили шнапс, прикончили целую бутылку, и оба были сильно навеселе.
Сол, когда я впервые увидел тебя на станции Фридрихштрассе, ты был похож на ангела. Губы пухлые, скулы высокие, глаза синие, тело как у античной статуи. Но потом я понял, что твои крылья изранены. Я забрал у тебя сумку, и ты стал человеком.
Сол, когда я впервые увидел тебя на станции Фридрихштрассе, ты был похож на ангела. Губы пухлые, скулы высокие, глаза синие, тело как у античной статуи. Но потом я понял, что твои крылья изранены. Я забрал у тебя сумку, и ты стал человеком.
Снова пошел дождь. Слышно было, как капли стучат по крыше.
Я очень старался произвести впечатление человека, которого ты мог бы уважать, отозвался я.
А потом мы пришли домой, и ты говорил все, что приходило тебе в голову.
Я не понимал и половины из того, что говорил Вальтер: он перешел на немецкий, а я был слишком пьян, чтобы вникать в иностранный язык. Потом он вдруг без предупреждения переменил тему. И снова взял тот авторитарный тон, что, подобно призраку, таился у него внутри. Спросил, хочу ли я, чтобы он помог мне перевести лекцию, которую я в понедельник буду читать восьми студентам, обучающимся в университете по программе культурного обмена.
Нет, ответил я, там нет ничего сложного.
Он посмотрел на меня многозначительно, и я безмолвно согласился на все, что увидел в его глазах еще тогда, когда наши взгляды встретились в зеркале в квартире его матери. «Да», сказал я глазами и притянул его к себе (снова). Может, пытался впервые в жизни попробовать себя в роли кота, а не мыши? Мы опустились на пол, и я всем телом ощутил его физическую мощь. Его желание то медленно тлело, то ярко вспыхивало, словно фитиль в старой керосиновой лампе. Тело было крупнее и тяжелее моего, бедра тверже, а кожа бледнее, намного бледнее. По сравнению с Вальтером Мюллером я казался загорелым. Сняв джинсы, он внезапно поднялся на ноги, аккуратно свернул их и положил на стул. Но после не вернулся ко мне, остался стоять в отдалении, и тогда я сам бросился к нему. Бросился, цепенея от ужаса, потому что это доказывало, как сильно я его хотел. Ничуть не меньше, чем он меня. И все же он давал мне шанс сдать назад. Не знаю зачем. Может, подначивал, давая понять нечто вроде да, ты сам сделал выбор, ты тоже этого хочешь.
Позже, когда мы лежали, растянувшись на полу, и его рука покоилась у меня на груди, я вдруг осознал, что в доме стало заметно холоднее. Я совершенно замерз. Вальтер заметил синяк размером с блюдце у меня на бедре и спросил, откуда он взялся. Я объяснил, что он остался после происшествия на Эбби-роуд. И Вальтер сначала поцеловал синяк, а потом меня в губы, хотя они при аварии совершенно не пострадали. В ушах у меня бешено колотилось сердце.
Вальтер, мне нужно спросить тебя кое о чем.
Приступай.
Дождь полил сильнее. И от звука стучащих о крышу капель стало некуда деться.
Если бы мы с тобой подружились раньше, скажем, в 1941-м, мне пришлось бы просить тебя меня спрятать.
Да.
И ты бы помог мне?
Конечно. Вне всяких сомнений.
А что если бы мы вместе учились в школе и однажды ты бы обнаружил, что мне теперь запрещено плавать вместе с тобой в школьном бассейне? Ты все равно остался бы моим другом?
Больше того, Сол. Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы тебя спасти.
Несправедливо было задавать Вальтеру такие вопросы. Я понимал, что эта тема табу, но куда мне было их девать?
Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы тебя спасти.
Я поверил словам Вальтера Мюллера. Словам, знакомым звуком отдавшимся в голове. Там снова застрекотала пишущая машинка.
Ты бы все равно остался моим другом?
Больше того, Сол. Я сделал бы все, что в моих силах, чтобы тебя спасти.
А ведь я знал, что он следил за мной, следил, когда я ходил в Британское посольство выпить чашку английского чая и полистать свежие газеты. Каждый раз я видел его через окно он стоял возле здания и курил. Я знал, что он делает это против воли. Ему ведь и себя тоже нужно было спасти.
Вальтер, казалось, совершенно не смущался своей наготы. Спокойно расхаживал по кухне и варил кофе. Молока в доме не было, и сахара тоже. Зато Вальтер привез с собой кусок мяса и сказал, что приготовит его с картошкой и кислыми яблоками, как только протрезвеет. Может быть, в Лейпциге, если верить Урсуле, молодежь и купалась в фонтанах, но тут было чертовски холодно. Вальтер был старше меня всего на пару лет, но казался куда более зрелым. Занимался хозяйством. Заботился о матери и сестре. Умел готовить, выращивать овощи и перекрывать крышу. Я набросил на плечи одеяло. Вальтер занялся поисками сахара, а попутно снова попросил меня рассказать о моем покойном отце, всеми силами избегая темы спичечного коробка с горсткой его праха.
Отец воспитывал нас с братом в духе идеалов социализма. Мы обязаны были иметь строгие принципы и никогда не эксплуатировать других с целью обогащения. Он был сторонником интернационализма. Выступал за солидарность трудящихся всего мира. По-моему, он не прочь был бы вычеркнуть меня из семьи.