Под двуголосые погребальные причитания Феклы и Окси процессия медленно двигалась по пустынной улице деревни мимо безжизненных домов, и Герману чудилось, что эти дома вторят заунывному мотиву, умножают его звучание до такой степени, что в ушах стоит не то звон, не то рыданья.
Причитанья оборвались, когда деревня осталась позади. В молчании под треск кузнечиков и щебет ласточек, снующих над головами, пересекли луговину и цепочкой потянулись по заросшему ольхой проселку в сторону кладбища. И каждый думал, что еще одной жизнью стало меньше в ким-ярском крае. А кто на очереди? Кого следующим вот так же будут провожать в последний путь? Тимой был уверен очередь его. И мысленно он молил судьбу послать смерть до первых заморозков, пока земля талая, и чтобы люди не зябли на проводах его грешного тела.
А надо было все-таки с могилкой повременить, с тяжким вздохом по-вепсски сказала Окся. Ни за что на душу парня долг перед дедом ляжет!..
Чего уж теперь!.. отозвался Митрий. Ведь не будешь новую яму копать...
Конечно, никто и не думал заставлять Германа в одиночку готовить могилу деду, но первую и последнюю лопату земли должен был вынуть из ямы он.
На парне долгу нет, рассудил Тимой. Свой долг он отдаст деду, когда землю станет на гроб кидать. Зато на Васькину долю больше достанется. Пусть тяжко будет ходить ему по земле с этаким грузом!..
Герман же ни о чем не мог связно думать. Живой дед и вдруг эти сани с белым гробом, скользящие широкими полозьями по траве и пригибающие тонкий ольшаник, уехавший отец и толпа стариков, Катя и далекий сибирский город все это мешалось и путалось в голове, как в калейдоскопе. И как в калейдоскопе, невозможно было предвидеть, чем обернется завтрашний день, что будет через месяц, через год...
С горушки, от мельницы, гроб несли на руках. Опустили на желтую землю возле глубокой ямы. Митрий и Степан сняли крышку гроба, а Тимой опять откинул саван с лица Кирика Савельевича. Все в скорбном молчании опустили головы; старухи шмыгали носами, сморкались, утирали глаза, но никто не плакал в голос.
Ну дак чего, прощаться надо, сказал Тимой по-русски, и все посмотрели на Германа.
С горушки, от мельницы, гроб несли на руках. Опустили на желтую землю возле глубокой ямы. Митрий и Степан сняли крышку гроба, а Тимой опять откинул саван с лица Кирика Савельевича. Все в скорбном молчании опустили головы; старухи шмыгали носами, сморкались, утирали глаза, но никто не плакал в голос.
Ну дак чего, прощаться надо, сказал Тимой по-русски, и все посмотрели на Германа.
Он смутно понял, что от него ждут чего-то, а чего не знал. Тогда Тимой, нарушив обычай он не был родственником покойного, шагнул к гробу, преклонил колени и поцеловал деда Кирика в лоб. Встал, смахнул слезу и подвинулся к Герману.
Прощайся, тронул его за рукав.
Окся и Фекла запричитали, к ним присоединилась Наталья Кагачева.
После прощания под скорбный похоронный плач старушек Степан и Митрий закрыли гроб крышкой, заколотили ее гвоздями. Кто-то бросил в могилу несколько монеток. Потом на длинных холщовых полотенцах опустили гроб в могилу. Тимой подал Герману лопату, сказал:
Кидай, парень, землю. Помаленьку кидай, выбирай, которая помягче.
Желтый песок дробно застучал о еловые доски, и каждая брошенная лопатой горсть эхом отзывалась в душе Германа. Потом стали кидать землю Михаил, Степан и Иван Маркелов...
Яма быстро заполнилась землей, и скоро на месте ее образовался желтый продолговатый холмик. Когда Степан воткнул в этот холмик сухой березовый кол, Герману стало как-то неловко, даже обидно: зачем кол, крест бы хоть поставили или ничего... Митрий заметил неудовольствие Германа и тихо сказал:
Так у нас принято. Пока колышек постоит, а в сорочины крест поставим. До сорочин крестов не ставят...
Нюра расстелила на могиле вышитое полотенце, поставила бутылку водки, полдюжины стаканчиков-стопочек да тарелку с разрезанным рыбным пирогом.
Помянем, крещеные, Кирика Савельевича, сказала она. Отгоревал, царство ему небесное!.. По совести жил, да только счастья-то мало видел...
47
После похорон деда Герман проспал кряду больше суток. Проснувшись, он увидел над головой низкий некрашеный потолок, не понял, где находится, но не удивился. Удивило ощущение внутренней пустоты. Показалось, что даже сердца нет, нет в груди решительно ничего, будто кто вытряхнул все его нутро. Взглянул на часы, но и часы стояли, показывая половину десятого.
И вдруг он вспомнил, как вошел в маркеловскую избу, как потянулись к нему сухие руки бабки, как он ткнулся в ее теплую грудь и услышал шелест неведомых слов. А потом был белый гроб, опавшее лицо деда с острым полупрозрачным носом и седыми бровями, причитания старух, заросшая дорога, глубокая яма где-то за церковью и желтый могильный холмик.
Помнил, как шел с кладбища рядом с Митрием, и старик говорил, что деда похоронили очень хорошо, по всем правилам, что на совести его, Германа, теперь нет и не может быть никакого греха, что бабка непременно поправится, потому что для нее возвращение внука лучше всяких лекарств и уколов.
Потом Митрий же привел его сюда, в это полутемное помещение с низким потолком, и посоветовал лечь спать.