Пойдем к бригадиру. Придется ночлег искать.
Василий Кирикович стал громко возмущаться, что нет здесь никакого порядка, что даже председателя найти не могут, а парторг вообще не умеет разговаривать и его место таскать кирпичи.
Хоть бы на улице-то не кричал. Не пуп земли...
Но ты понимаешь, что нам придется сидеть здесь до утра, пока из Чудрина не придет за молоком грузовик! Опять в кузове трястись... Молоко им дороже людей! А у нас каждая минута на учете. Мы можем и завтра не попасть на скорый.
Герман молчал.
Дверь бригадирова дома была заперта изнутри. Василий Кирикович требовательно постучал в нее кулаком. Через минуту в сенях зашаркало, щелкнул отодвинутый засов, дверь отворилась, и в проеме появилась высокая слепая старуха.
Пошто этак стукотишь-то? Я только парня уклала, а ты стукотишь.
Нам бригадира.
Нету его. Сегодня жать начали, дак он поздно придет. Теперь ему и спать недосуг будет и старуха скрылась.
Можно подумать, что все они тут герои труда! ворчал Василий Кирикович.
В молчании, будто чужие, отец и сын больше часа сидели на чемоданах возле крыльца, пока из-за угла дома неожиданно не вывернулся Ваня, этакий мужичок с ноготок. Он был в сапогах, но без рубахи; из-под опушки штанов и из-за голенищ торчали соломины, видно, парнишка работал на копнителе или скирдовал солому. Он сразу узнал Василия Кириковича и Германа, отрывисто поздоровался.
Вы чего, папку ждете?
Ждем. Куда ж нам деваться? буркнул Василий Кирикович.
Дак в избу-то шли бы! Баушка дома, а папка еще не скоро!.. И мамка на ферме. А я поужинать прибежал. Пошли, дак и самовар счас поставлю.
Изба бригадира была разделена на две половины заборкой. В правой, куда Ваня завел Тимошкиных, было чисто и уютно. На полу ковровые дорожки, на окнах тюлевые занавески. Розовые обои, светлая, фабричной работы мебель и желтая с кистями скатерть на круглом столе как бы растворяли вечерние сумерки и делали избу просторной и светлой.
Из второй половины, куда вела крашенная голубой эмалью створчатая дверь, вышла слепая старуха и, обратив морщинистое лицо в пространство, спросила:
Из второй половины, куда вела крашенная голубой эмалью створчатая дверь, вышла слепая старуха и, обратив морщинистое лицо в пространство, спросила:
Кого же, Ванько, привел?
Тимошкиных, обратно едут, и мальчик побежал в кухню ставить самовар.
Лицо старухи просияло улыбкой.
Дак это ты и был, Василь? Чего же не сказался-то? и она потянула через комнату руку.
Я... Василий Кирикович отвернулся к окну. Вот надо срочно ехать, а машины нет.
Старуха еще некоторое время подержала руку протянутой, потом медленно опустила; улыбка сошла с ее лица.
Поди, не признал меня? Забыл? печально сказала она. А тетку-то Марфу, у которой ночевывал, когда в Чудрине учился, не помнишь? Ведь это я и есть!
Василий Кирикович мельком глянул на старуху.
Не помню.
Где же помнить? вздохнула Марфа. То еще до войны было. Тогда я бойко бегала! А теперь старая да темная... Кирик-то Савельевич да Акулинушка-то каково живут? Тоже старые...
Ничего. Живут.
Утрось раненько Маринушка прибегала лошадь просила. Сказывала, будто Кирик-то заболел... Дак чего с им?
Немножко нездоровится. Бывает же!..
Герман сверкнул глазами на отца, но промолчал.
Немножко, дак ничего. Маринушка вылечит. Матку-то твою она ведь в прошлом годе подняла. Считай, с того света вернула. В самую распутицу ездила. Ручьевины-то по ледяной воде на лошади переплывала да и сама застудилась, а Акулинушку вызволила... Да что я тебе говорю, сам знаешь!..
Но Василий Кирикович ничего не знал о болезни матери и удивился, что она не сказала ему об этом.
Савельевич-то еще видит сколько? Ведь один-то глаз у него тоже темный.
Видит.
А ты сам-то где живешь? Раньше, сказывали, в Сибири жил...
Там и живу.
Не ладишь, батьку-то с маткой к себе взять? Ведь худо им жить-то!..
Василий Кирикович в раздражении посмотрел на старуху.
Взял бы, да чего они там будут делать? Они в деревне привыкли.
Теперь с их дело чего спрашивать? Умом-то думаю, вместях ведь складнее жить, спокойнее... Ребенков-то много ли у тебя?
Нам бы отдохнуть надо с дороги, сказал Василий Кирикович. Устали мы.
Дак отдыхайте, отдыхайте! Вон уж и самовар шумит. Чаю попьете да и ложитесь. Хочете в спальню идите, а нет Ванько вам тут в этой избе постелет... Отдыхайте, с богом! и старуха скрылась за дверью.
43
В полночь кто-то тихо постучал в окно. Герман слышал, как с протяжным вздохом поднялась хозяйка и осторожно прошла в сени. Скрипнула дверь, приглушенно зазвучал мужской, показалось, очень знакомый голос. Герман приподнял голову и вздрогнул: вслед за хозяйкой в избу вошел Петр Маркелов. По его красному лицу струился пот. Футболка в темных расплывчатых пятнах, видно, тоже от пота, а спортивные брюки до самого пояса заляпаны грязью.
Герман вскочил. Он понял: в Лахте что-то случилось.
Хозяйка, простоволосая и босая, в запахнутом цветастом халате, негромко сказала ему:
Буди отца. Я счас Мишу подниму.
А что такое? Герман испуганно смотрел на ее встревоженное усталое лицо.
Она не ответила и прошла в спальню.
Кирик Савельевич умер, отозвался из прихожей Петр.