О том, что в далеком и тяжком сорок пятом отец и мать тоже не жаловались на нужду, он не помнил.
Дак вы чего, ночевать, что ли, здесь собираетесь? не выдержал Ваня.
А? Василий Кирикович повернул голову. Да, да, надо идти... Гера, вставай, пора!..
А? Василий Кирикович повернул голову. Да, да, надо идти... Гера, вставай, пора!..
И опять была изнурительная ходьба под жарким солнцем по заросшей кустами и лесом проселочной дороге.
3
На двадцатом километре Василий Кирикович заявил, что дальше идти не может. В мокрой от пота рубашке он в изнеможении опустился на мшистую кочку и привалился спиной к дереву. Руки бессильно пали на колени и нервно вздрагивали.
Итак, мой предок выдохся! Герман скривил тонкие губы. Между прочим, я тоже! и свалился в траву.
Крикни этому... как его... Ваньке. А то уедет, оставит нас...
Ваня прибежал минут через десять.
Вы чего? он смотрел то на Василия Кириковича, то на Германа. Ноги стерли?
Будем отдыхать...
Дак ведь только что отдыхали! Трех километров от того места не прошли.
Нет... Отдохнем капитально. Часика три-четыре.
Выгоревшие брови Вани полезли на лоб.
Да за четыре-то часа до дому можно дойти!.. Здесь и воды нету. Через два километра ручей будет, там бы уж...
Заворачивай лошадей и сделай костер, сдержанно сказал Василий Кирикович. И воду найди. Кофе надо попить.
Мецамизь тийдь откаха, йёугатомидь![2] в сердцах выругался Ваня и пошел к лошади.
Да... Чтобы с аборигенами ладить, надо знать их язык. Или возить переводчика.
Василий Кирикович промолчал. Он не раз думал о том, что, в сущности, не знает своего сына. Дома, оказавшись с ним наедине, он тяготился тем, что не мог придумать, о чем разговаривать с сыном. И сейчас он не понял, смеется над ним Герман или сочувствует.
Подъехал Ваня. Лицо насуплено, губы плотно сжаты, брови сдвинуты. Распряг лошадь, снял хомут, смотал на руку вожжи.
Дак сколько тут сидеть-то будете?
Тебе уже было сказано.
Ваня вскочил на Мальку, тронул повод.
Стой! Ты куда? привстал Василий Кирикович. Сначала разведи огонь и принеси воды.
Спички у вас есть, топор на волоках управитесь. А я хоть лошадь той порой покормлю, он взмахнул вожжами, и Малька затрусила тяжелой старческой рысью.
Вот так, вздохнул Герман. Попили черного кофе...
Достань хоть коньяку. Из черного чемодана. Пить страшно хочется.
Герман долго развязывал веревку, потом выложил багаж на дорогу, благо место сухое, заодно вытащил из рюкзака плащи, а из хозяйственной сумки полиэтиленовые стаканчики да два апельсина.
Выпили по полстакана, закусили апельсинами и улеглись, завернувшись в плащи.
Постарайся уснуть посоветовал отец. Сон хорошо снимает усталость.
Он опять стал думать о сыне, вспоминал вечера, когда по телевидению передавались хоккейные матчи. Оба, и отец и сын, «болели» дружно, и тогда атмосфера натянутости и отчужденности бесследно исчезала. Но как мало было таких вечеров!..
Втайне Василий Кирикович надеялся, что поездка в деревню, жизнь без привычного комфорта, рыбалка, ночевки у костра все это сблизит их и сдружит по-настоящему, по-мужски. И к радости своей он чувствовал, что Герман проявил к путешествию искренний интерес. Но в пути сын опять стал дерзок и язвителен.
«Утомился, вот и сдают нервы», думал Василий Кирикович.
Мысленно он не раз пожалел, что перед выездом не поинтересовался, как лучше попадать в Ким-ярь. Может, теперь ездят через Сохту, с севера? Что бы позвонить в ту же Саргу и все разузнать!..
А Герман вспоминал, как отец, собираясь в эту поездку, легко и просто рассчитывал попасть на свою родину в экзотический, как он выражался, край вепсов. В его дорожных планах, кроме поезда, были и такси от станции до Чудрина, и райкомовская «Волга» от Чудрина до Сарги, и колхозный «газик» до самого дома. Не утомительная поездка, а этакое развлекательное турне! Но все оказалось иначе. От станции до Чудрина целых сто десять километров! пришлось ехать в пыльном автобусе, от Чудрина трястись в кузове грузовой автомашины и вот теперь идти пешком.
Сама по себе ходьба по таежной дороге была бы для Германа приятна, если бы идти пришлось километров пять десять. Но тридцать шесть это уж слишком. Пройдено немногим больше половины, а все тело болит, не хочется ни на что смотреть. Да еще мошкара донимает... Герман поднялся.
Хочу все-таки костер разжечь, сказал он, а то комары сожрут.
Да, да, хорошо бы костерок-то! обрадовался отец.
Герман побрел в лес. Гудели ноги, ныла спина.
«А абориген-то ходит по этим дорогам, как по асфальту», с завистью подумал он о Ване.
«А абориген-то ходит по этим дорогам, как по асфальту», с завистью подумал он о Ване.
Он долго чиркал спички, прежде чем желтый язычок огня взметнулся вверх и стал расползаться по сухим сучьям. Василий Кирикович сел.
Вот видишь, с огоньком веселее.
Треск хвороста в костре и запах дыма воскресили в памяти Василия Кириковича ту далекую пору, когда он мальчишкой ходил со своими сверстниками вот в такой же глухой лес за грибами и ягодами. И тогда тоже были костры, так же весело плясал огонь и так же пахло дымом. И пусть нелегким было детство лапти да холщовые штаны, картошка да ломоть черного хлеба, посыпанный солью, все равно это была прекрасная пора!