Самоидентичность личного бытия формируется не только изнутри, но также извне: рассказами обо мне других (поначалу родителей). Опыт этих рассказов частично усваивается человеком как свой собственный, частично отбрасывается: игнорируется или оспаривается. Можно сказать, вслед за Рикёром, что нарративная идентичность субъекта представляет собой своего рода напряжение между двумя полюсами личности. Исходя из оппозиции idem ipse в латинском языке, Рикёр усматривает здесь конструктивное напряжение между полюсом внешней тождественности характера, по которой героя идентифицируют окружающие, и полюсом его внутренней самости (фр. ipseite, нем. Selbst), сохранностью которой он сам себя идентифицирует.
Характером Рикёр называет «совокупность отличительных признаков, позволяющих повторно идентифицировать человеческого индивида как самотождественного»[177]. На одном полюсе в его построениях оказывается фольклорная сказка, где «персонаж представляет собой характер, идентифицируемый и реидентифицируемый как тот же самый»[178], на другом литература потока сознания, где «персонаж перестал быть характером»[179]. Последний феномен Рикёр интерпретирует «как обнажение самости посредством утраты опоры со стороны тождественности»[180]. Историческая динамика нарративной идентичности, согласно Рикёру, состоит в ее последовательном смещении от полюса характера (внешней тождественности) к полюсу личностной самости (внутренней самоидентичности), от «я-для-других» к «я-для-себя».
Однако в действительности картина исторических координатов эволюции нарративной идентичности несколько сложнее. В частности, ослабление определенности характера не всегда приводит к акцентированию индивидуально-личностного начала, и наоборот невыразительность самости персонажа не обязательно приводит к яркой очерченности его характера. При всей своей эвристической значимости рассуждения французского философа не вполне отвечают реалиям литературного процесса как объекта исторической нарратологии.
Нарративная идентичность сказочного персонажа вообще не составляет проблемы, поскольку он не имеет внутренней точки зрения на себя самого, его самоидентичность удостоверяется извне коллективным опытом. Когда перед смертельным испытанием волшебный помощник или помощница укладывают героя спать, тот в отличие от Анны Карениной преспокойно засыпает, не терзаемый самоосмыслением. Герой сказки всего лишь актор, функциональная фигура, у него еще нет характера, который появится лишь с зарождением литературы.
Что же касается потока сознания, разрушающего собственно нарративные формы идентификации, то в нем всякая индивидуальность растворяется, утрачивая не только внешние, но и внутренние опоры самоидентичности. Идентификация субъекта невозможна вне наррации, а литература потока сознания анарративна, как миф и сновидение. Согласно психоаналитическим опытам Фрейда, рассказанный сон нарративен лишь постольку, поскольку, воспроизводя в слове свои ночные впечатления, мы упорядочиваем их наложением структур нашего событийного опыта. Литература потока сознания предполагает со стороны читателя аналогичную процедуру, но отнюдь не формирует его событийный опыт, как это делала литературная классика.
Личностная идентичность «я» (самости) столь же нарративна по своей природе, как и постоянство характера. Если характер внешняя сторона личности, ее «социальная поверхность» (Бурдье), нарративная идентичность для других, то самость внутренняя сторона личности, нарративная идентичность для себя, которая может быть определена как имплицитный автонарратив.
Вводимый термин призван заменить так называемые «встроенные нарративы» когнитивной нарратологии, детально рассмотренные А.Е Агратиным на материале чеховской прозы[181]. Словосочетанием «встроенные нарративы» Мари-Лор Рьян обозначила «возникающие в сознании героя представления, похожие на истории»[182]. Неудачность термина, поддержанного Аланом Палмером[183], состоит в том, что любой дискурсивно развернутый рассказ-в-рассказе тоже является встроенным нарративом. Однако выявленные когнитивными нарратологами особые «ментальные конструкты» самоидентичности заслуживают пристального внимания как глубинные нарративные структуры нашего событийного опыта, позволяющие нам более или менее адекватно воспринимать и чужие повествования.
Вводя понятие имплицитной автонарративности, следует подчеркнуть принципиальную разность имплицитных автонарративов и привычных повествований от первого лица эгонарративов. Имплицитные принадлежат к феноменам внутренней речи («мысленного черновика» речи внешней), фундаментально исследованным Л.С. Выготским[184]. Как уточнял другой исследователь внутренней речи Н.И. Жинкин, «здесь нет последовательности знаков, а есть изображения, которые могут образовать или цепь или какую-то группировку»[185].
История присутствия «я» в мире открывается самосознанию подобно анфиладе пространств, которые освещаются светом памяти при актуализации того или иного отрезка нашей жизни. Самоидентификация это внутренняя наррация: связывание эпизодов существования в автонарративный сюжет совести, который и служит подлинным итогом человеческой жизни (а не механическая сумма добрых и злых деяний). Чтобы занять нарративную позицию по отношению к себе самому (без чего, как говорит Юм, я «не могу уловить свое я как нечто существующее помимо восприятий»), необходимо увидеть в себе самом другого, что превращает автонаррацию в имплицитный нарратив от второго лица. В литературе данный феномен нередко именуется «внутренним голосом».