Автонарративность личного прошлого не сводится к сумме памяти. Это некоторая траектория личной жизни, цельная история событийного присутствия «я» в бытии. Строго говоря, это пока еще протонарратив, поскольку обладает, не линейной, а полевой структурой. Личность, по определению Бурдье, представляет собой «множество позиций, которые одновременно заняты в определенный момент времени социально обусловленной биологической индивидуальностью»[174]. С таким определением можно было бы согласиться, прибавив, однако, что и к этому множеству личность не сводится.
Наши автонарративы несут в себе обилие трансформаций, ответвлений и разветвлений потенциального изложения целой жизни, в состав которой входят ведь и иные жизни, сопричастные нашей, а также открывшиеся, но не реализованные нами возможности. Из несводимости проживаемого существования к линейной структуре однозначного его изложения и возникает проблема самоидентичности субъектов жизни. В герое автонарратива («правильного», на мой взгляд, рассказа обо мне) я вижу себя со стороны именно таким, каков я кажусь себе изнутри, чем и достигается чаемая самоидентичность. Однако рассказывания такого рода не звучат, не записываются, остаются лишь потенциально возможными. Раскрытие имплицитных ментальных образований такого рода доступно, по-видимому, лишь художественному письму.
Так Толстым, например, разворачивается кризис личностной самоидентичности Анны Карениной, в глубине «я» которой уже зародилась пока еще неосознаваемая ею влюбленность во Вронского. Дабы противостоять назревающей раздвоенности, героиня в вагоне поезда, возвращающего ее из Москвы в Петербург, мыслит так: Слава Богу, завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по-старому. При наличии заинтересованного слушателя Анна могла бы нарративно развернуть эту мысленную фразу, рассказав историю своего замужества и рождения ребенка. Это и есть ее спасительная нарративная идентичность, за которую она поначалу внутренне хватается, как в следующей главе при разговоре с Вронским хватается за холодный столбик (поручень у входа в вагон). Однако вскоре состав ее безмолвного автоповествования пополняется московскими воспоминаниями, балом, Вронским, его влюбленным покорным лицом. Вследствие этого далее в бредовом полусне наступает временная утрата самоидентичности:
И что сама я тут? Я сама или другая? Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него [] Она поднялась, чтобы опомниться.
И вся последующая сюжетная линия Анны представляет собой развертывание обстоятельств гибельного разрушения ее личностной идентичности.
И что сама я тут? Я сама или другая? Ей страшно было отдаваться этому забытью. Но что-то втягивало в него [] Она поднялась, чтобы опомниться.
И вся последующая сюжетная линия Анны представляет собой развертывание обстоятельств гибельного разрушения ее личностной идентичности.
Впрочем, утрата тождественности себе прежнему может иметь различный эффект, в том числе и позитивный. Кризис идентичности у героя «Дамы с собачкой» возникает вследствие того, что неожиданно обернувшуюся столь замечательной в его памяти историю своего ялтинского знакомства Гуров никому не может поведать (томило сильное желание поделиться с кем-нибудь своими воспоминаниями). В результате его устоявшийся эгонарратив, охотно озвученный им в Ялте (Гуров рассказал, что он москвич, по образованию филолог, но служит в банке и т. д.) обесценивается и дезактуализируется: Дети ему надоели, банк надоел, не хотелось никуда идти, ни о чем говорить, поскольку все его автонарративное прошлое, кроме встречи с Анной Сергеевной, предстало ему как какая-то куцая, бескрылая жизнь. Последующее сближение с Анной Сергеевной приводит к тому, что у Гурова образуются две жизни. Но такая утрата самотождественности (ибо жизнь у человека все-таки одна) оказывается пробуждением личности, надолго усыпленной бескрылой повседневностью, похожей совершенно на жизнь его знакомых и друзей.
В русской научной традиции к участнику рассказываемой истории (герою) применяются в основном три термина: персонаж, характер и личность (в англоязычной нарратологии категории «персонаж» и «характер» терминологически не разграничены).
Первый термин означает носителя сюжетных функций в понимании В.Я. Проппа например, функций «помощника» или «вредителя», безотносительно к его внутреннему миру.
Термин «характер» означает «то, что объединяет в художественном тексте разнообразные проявления персонажа, позволяя мотивированно приписать их одному и тому же лицу»[175]. Одну и ту же сюжетную функцию могут реализовать персонажи с различными характерами. Особенности характера позволяют «идентифицировать самотождественность некоторого ряда внутритекстовых субъектов»[176], причисляя их к известному типу человеческого поведения, который можно выявить и определить.
Наконец, термин «личность» предполагает раскрытие в ходе повествования своеобразия внутреннего мира персонажа как единичного человеческого «я». Индивидуальность внутреннего «я» в принципе не определима, но она может быть актуализирована на фоне характера.