Проблематика этнической, социально-групповой, конфессиональной, гендерной, возрастной, индивидуально-личностной идентичности после трудов Эрика Эриксона[160] активно обсуждается не только в психологии, но и в иных гуманитарных науках[161]. А в практической жизни данная проблематика резко обострилась в историческом контексте романтической культуры. Эгоцентрическая ментальность Я-сознания[162] поставила перед человеком экзистенциальный императив: стать самим собой! Но что значить стать и пребывать «самим собой»?
Поль Рикёр уместно привнес в дискуссии на эту тему категорию «нарративной идентичности». Идентификация и самоидентификация субъекта, по-видимому, невозможны вне наррации, поскольку субъектом является тот, кому вменяется поступок (недеяние в ситуации возможного поступка тоже поступок), а поступок всегда событиен, иначе говоря, предполагает возможность нарративной его экспликации.
Оттолкнувшись от рассуждения Дэвида Юма о невозможности рефлексирования собственного «я» в качестве некоторой данности[163], и развивая «идею сосредоточения жизни в форме повествования»[164], Рикёр утверждает, что самоосмысление субъекта способно происходить исключительно «в форме рассказа»[165], поскольку «о единстве конкретной жизни» мы способны судить лишь «под знаком повествований, которые учат с помощью рассказа соединять прошлое и будущее»[166].
Каждый из нас является носителем не только коллективного, но и личного опыта экзистенциального опыта проживания своей единственной жизни. Опыт такого рода обеспечивает мою самоидентичность в качестве «я», а уникальность моего экзистенциального опыта делает его событийным (сингулярность первое свойство событийности), то есть коррелирующим с нарративностью. Как настаивает Рикёр, именно «повествование созидает идентичность»[167]. Опыт жизни, состоящий из множества историй случившегося с нами, «складируется» в нашей памяти в нарративных формах потенциального рассказывания о себе.
Нарратив представляет собой один из регистров говорения, специально выработанный культурой для формирования, хранения и передачи событийного опыта присутствия человеческого «я» в мире. Вальтер Беньямин давно уже развивал мысль о том, что искусство рассказа является искусством обмена опытом[168]. И тем самым социальным механизмом укрепления и поддержания человеческой идентичности. Однако современный человек далеко не всегда обладает полнотой самоидентичности, тождества себе самому, хотя установка стать и оставаться «самим собой» в Новое время является для его базовой интенцией.
Утрата идентичности не сводится к патологии (раздвоение личности, амнезия), нередко она оказывается следствием избыточно многоролевого социокультурного функционирования современного человека. Безумие же с этой стороны может быть определено как «нарративная иллюзия»: субъект мыслит себя героем нереферентной для него истории. Пораженный амнезией спрашивает у окружающих: кто я? поскольку, будучи, как все, носителем собственного прошлого, он не владеет им нарративно.
Возвращение «к себе» (очнуться, прийти в себя), восстановление и поддержание самотождественности реализуется не предъявлением документа, но актуализацией состава моего личного событийного опыта, то есть мысленным квазирассказыванием многочисленных историй моего пребывания в мире (а в пределе разворачиванием «мегаистории» всей моей жизни). Так о героине чеховской «Невесты» читаем, что при встрече с Сашей, «перевернувшим» ее жизнь, почему-то в воображении ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой, и все ее прошлое, которое казалось теперь таким же далеким, как детство.
Назовем данный аспект нашей человеческой экзистенции автонарративным. «Авто» в данном случае отсылает не к авторству, но к автоматизму, к несочиненности. Автонарратив представляет собой «доречевое содержание сознания»[169], он протекает «автоматически» (без рефлексивного самоконтроля) в формах «внутренней речи», изучавшейся Л.С. Выготским и Н.И. Жинкиным. Это личное прошлое субъекта ментальной жизни, нарративно упорядоченное его событийной памятью, а не когнитивными усилиями разума, упорядоченное как бы от второго лица его «внутренним» голосом и внутренним зрением.
Превращаясь в обычное повествование от первого лица (эгонарратив), оно существенно трансформируется коммуникативными обстоятельствами события рассказывания. Пьер Бурдье был, конечно, прав, проблематизируя автобиографические рассказывания, настаивая на общечеловеческой «склонности становиться идеологом своей собственной жизни, выбирая [] определенные значимые события и устанавливая между ними связи, которые предполагаются в виде причин или чаще в виде целей»[170]. Однако в то же время рассказать кому-то о себе (а без адресата наррация невозможна) означает увидеть свою жизнь глазами другого. Здесь мы всегда имеем столкновение двух идеологем: креативной и рецептивной.
Заметим, что повествование о себе самая обычная нарративная практика. При этом «рассказ о жизни будет варьироваться как по форме, так и по содержанию в зависимости от социального качества рынка, на котором он предлагается»[171]. Знаменитого социолога занимал «социальный мир, стремящийся отождествить норму с идентичностью, понимаемой как постоянство в себе ответственного существа, другими словами, предсказуемого» существа, внешний мир, который «располагает всевозможными институтами обобществления и унификации»[172]. В силу профессиональной смещенности угла зрения с человеческого «я» на «социального агента», функционирующего в «матрице объективных отношений», попытка «понять жизнь [отдельной личности В.Т.] как уникальную и самодостаточную серию последовательных событий» представляется Бурдье «абсурдной»[173]. Но для художника слова эта сомнительная в глазах социолога попытка как раз и служит его нарративной задачей.