При этом предложенные характеристики (приживал, эпигон) указывают не на готовый смыл данного персонажа, а на его потенциально возможную, инспирированную рассказчиком «интерпретанту». У Тургенева очевидный, легко опознаваемый казус избалованного слуги; у Чехова экзистенциальное явление, квазиромантический модус существования:
Он идет по длинной, прямой, как вытянутый ремень, дороге Она, бледная, неподвижная, как статуя, стоит и ловит взглядом каждый его шаг.
Сравнение со статуей могло бы восприниматься как наивно эмблематическая вербализация, но в неожиданном сцеплении с уподоблением дороги вытянутому ремню возникает метаболический эффект антитезы двух способов существования. При этом у концептов «статуи» и «ремня» очень разные смысловые поля, но возвышенность, на которую претендует егерь Егор, принадлежит как раз семантическому полю «статуи», а не «ремня».
Для показательности мы сосредоточились на побочных проявлениях нарративного логоса: на описательных (экфрастических) фрагментах повествовательного дискурса. Гораздо существеннее выявить семиотические различия в вербализации самой событийности, указать на взаимозависимость логоса и событийных параметров истории.
В повести Карамзина имеется легко вычленимое центральное событие срединное в цепочке эпизодов рассказывания и переломное в смысловом отношении (отказ Эраста от Лизы и гибель героини предстают его следствиями). Событие это манифестировано в тексте следующим образом:
Она бросилась в его объятия и в сей час надлежало погибнуть непорочности! [] Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где твоя невинность?
Такая вербализация принадлежит регулятивной системе готовых смыслов и не предполагает со стороны читателя усилий самостоятельной интерпретации.
В очерке Тургенева развернуто всего лишь одно происшествие, приобретшее статус события благодаря присутствию наблюдателя. Это иконическое, зримое, сотворчески вообразимое событие. Значимость его углубляется очевидной интертекстуальной проекцией подсмотренного «реального» свидания на «идеальное» из «Барышни-крестьянки». Система ценностей нарратора здесь достаточно явственна, его симпатия к героине и антипатия к герою очевидны, однако смысловая интерпретация не входит в состав иконической наррации. Она может быть присовокуплена к нарративному тексту в качестве послесловия, может быть композиционно инкорпорирована в него или целиком предоставлена читателю.
У Чехова дело обстоит иначе. Его рассказчик проблематизирует событийность бытия, акцентируя интенциональную зависимость события от сознания. Так, в «Егере» очередное неудачное «свидание» с женой (как и само венчание) для героя событием не становится, а для героини оно событийно, как и все вспоминаемые ею предыдущие встречи с мужем. Об этом прямо не говорится, но для читателя становится очевидным.
Метаболическая вербализация событийной цепи имплицитно заключает в себе ее интерпретацию, не сводящуюся к эмблематически готовым смыслам. Такая наррация вызывает в воспринимающем ее сознании не единственно возможное, но достаточно определенное осмысление повествуемой истории.
Движение от индексальной вербализации к метаболической составляет, по всей видимости, общеисторическую тенденцию эволюции нарративности.
Синкретизм новостной нарративности
Особым ответвлением нарративных практик выступает сообщение новостей. Оно отчетливо событийно, но принципиально отличается от излагания историй.
В нашу эпоху новости наиболее востребованный род дискуссии. Можно сказать, что современный человек в значительной степени существует в мире новостей, который порой может заслонять от него мир фактической реальности. При этом новостной нарратив по природе своей парадоксально архаичен и примитивен. Он занимает нижнюю ступеньку на шкале усложнения нарративности, где высшая ступень принадлежит классической литературе.
Новостной дискурс древнее собственно нарративного: без новостных высказываний не мог обходиться и самый первобытный человек. Однако сообщение и восприятие новостей предполагало немифологическую картину мира. Сошлюсь на убедительный тезис В.А. Подороги, утвержающего, что в новостной сфере «все, что происходит, происходит не по необходимости, а по случаю»[98]. Именно в новостях зарождается окказиональная (авантюрная) картина мира, присущая анекдоту.
Но первоначально новостные высказывания несли в себе значительный суггестивный эффект и были отчетливо перформативными. Они вовлекали слушателей в состояния тревоги, ликования, отчаяния, негодования. С.Г. Проскурин убедительно исследует «перформативное ядро культуры» которое «сопровождается инсценировкой искусством перформанса [] т. е. сценарного действия»[99].
С развитием культуры нарративного мышления, преобразующего миф в мифологическое предание, новостные сообщения, по-видимому, также начинают существенно нарративизироваться. В Новое время решающую роль в данном процессе сыграла журналистика.
Исследователи современной массмедийной культуры справедливо подчеркивают повышенную значимость для нас «новостных текстов, которые формируют информационную картину мира, конструируют образ события, оказывая влияние на индивидуальное восприятие и общественное мнение [] являясь стержневым компонентом массмедийного дискурса [] несущей опорой [] нескончаемого потока медиаматериалов»[100]. Однако не будем упускать из внимания и более архаичные способы производства новостей, общение посредством которых является одной из древнейших, базовых дискурсивных практик человека.