Иконический логос вербализации состоит в извлечении из средств языка эффектов впечатления, производимого на адресата (не узнавания, как у Карамзина, а остранения). Иконическое слово обращено к со-творческому воображению читателя, оно провоцирует производство неготовых, окказиональных значений, которые не «перетекают» из другого сознания, а самопроизвольно возбуждаются в ментальной сфере реципиента.
Рассказчик Тургенева в аналогичной ситуации любовной встречи на лоне природы (очерк «Свидание» из «Записок охотника») видит, слышит и показывает окружающую героев жизнь принципиально иначе. Своими окказиональными характеристиками он обращается к нашему воображению, оперирует теми денотатами, которые мы способны сформировать в нашем сознании, а не отыскать готовыми в окружающей действительности:
о шуме листьев: То был не веселый, смеющийся трепет весны, не мягкое шушуканье, не долгий говор лета, не робкое и холодное лепетанье поздней осени, а едва слышная, дремотная болтовня;
о нелюбимой рассказчиком осине с ее бледно-лиловым стволом и серо-зеленой, металлической листвой, которую она вздымает как можно выше и дрожащим веером раскидывает на воздухе; не люблю я вечное качанье ее круглых неопрятных листьев, неловко прицепленных к длинным стебелькам. Она бывает хороша только в иные летние вечера, когда, возвышаясь отдельно среди низкого кустарника, приходится в упор рдеющим лучам заходящего солнца и блестит и дрожит, с корней до верхушки облитая одинаковым желтым багрянцем, или когда, в ясный ветреный день, она вся шумно струится и лепечет на синем небе, и каждый лист ее, подхваченный стремленьем, как будто хочет сорваться, слететь и умчаться вдаль.
Однако подчеркну, что вся эта изобразительность не символична. Столь детальная и красочная характеристика осины богата окказиональными значениями, но в контексте художественного целого не несет никакого определенного смысла: она ровным счетом ничего не говорит нам о ситуации свидания и о его персонажах.
Иначе служит слово метаболического логоса вербализации, которое являет собой сложно организованный «метазнак», контекстуальный (неготовый) смысл которого заключает в себе указание на другой, более глубокий и открытый постиганию смысл. Символ такого рода, по мысли Рикёра, «имеет место там, где язык создаёт сложно организованные знаки и где смысл, не довольствуясь указанием на предмет, одновременно указывает и на другой смысл, способный раскрыться только внутри и через посредство первого смысла»[97].
Иначе служит слово метаболического логоса вербализации, которое являет собой сложно организованный «метазнак», контекстуальный (неготовый) смысл которого заключает в себе указание на другой, более глубокий и открытый постиганию смысл. Символ такого рода, по мысли Рикёра, «имеет место там, где язык создаёт сложно организованные знаки и где смысл, не довольствуясь указанием на предмет, одновременно указывает и на другой смысл, способный раскрыться только внутри и через посредство первого смысла»[97].
Этот второй смысл не выступает инертно «готовым», он не может быть однозначно расшифрован только инспирирован (вызван, возбужден) в солидарно воспринимающем сознании. Метаболическое слово обращено к интерпретации (подобно тому, как иконическое к воображению), оно взывает к поиску наиболее адекватного концепта («интерпретанты» по терминологии Пирса).
«Егерь» Чехова, для которого тургеневское «Свидание» явилось столь же очевидным претекстом, как для «Свидания» «Барышня-крестьянка», а для «Барышни-крестьянки» «Бедная Лиза», еще слишком ранний рассказ мастера метаболической вербализации. Но и здесь она уже дает о себе знать. Сравним портреты главных персонажей:
на нем было коротенькое пальто бронзового цвета, вероятно, с барского плеча, застегнутое доверху, розовый галстучек с лиловыми кончиками и бархатный черный картуз с золотым галуном, надвинутый на самые брови. Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему уши и резали щеки, а накрахмаленные рукавички закрывали всю руку вплоть до красных и кривых пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы («Свидание»);
высокий узкоплечий мужчина лет сорока, в красной рубахе, латаных господских штанах и в больших сапогах [] На его красивой белокурой голове ухарски сидит белый картузик с прямым, жокейским козырьком, очевидно подарок какого-нибудь расщедрившегося барича («Егерь»).
Речь не только о вдвое большем лаконизме однотипного портрета господского «подражателя». У Тургенева чисто зрительный контраст претенциозно яркого одеяния и грубых пальцев. У Чехова же неявная, смысловая контрастность: высокий, но узкоплечий; господские, но латаные; господские штаны, но большие (мужицкие) сапоги. А слово картузик (с барской головы), повторяющееся в небольшом тексте 5 раз и завершающее собою текст (Пелагея поднимается на цыпочки, чтобы хоть еще раз увидать белый картузик), это метаболическое замещение целой жизни приживала при господах, противопоставляющего себя крестьянской среде и становящегося эпигоном романтического самоутверждения (мечтательно глядя на небо: Ты отродясь не понимала и век тебе не понять, что я за человек).