Перед аудиторией было полно студентов. И каким-то чудом все узнали, что Пчелинцеву не допустили до экзамена.
Простите, но зайдем не по алфавиту и не по очереди, сочла нужным пояснить Зоя Ивановна, дело срочное.
Она всегда была вежлива со студентами.
Народ расступился, и Женя с куратором зашли в аудиторию.
Суржиков уже ставил оценку в ведомость.
Вот, вы свободны. Порадовали меня сегодня. Он с какой-то отеческой интонацией обратился к только что сдавшему экзамен.
Когда студент вышел из аудитории, Суржиков встал и вопросительно посмотрел на Зою Ивановну:
Эта студентка еще у нас учится? Ее не отчислят за хамское поведение?
Брови Суржикова взметнулись вверх.
Вадим Леонидович, декан просил вас допустить нашу отличницу к сдаче. Беседа проведена. Евгения признает, что в процессе обсуждения интересующих ее тем была излишне эмоциональна.
Суржиков усмехнулся:
Свежо предание
Пчелинцева, пожалуйста, оставьте нас буквально на пару минут, а потом зайдете для сдачи экзамена. Зоя Ивановна со значением посмотрела на профессора. Тот развел руками. Пчелинцева вышла.
Вадим, что ты к ней прицепился?! накинулась на Суржикова Зоя Ивановна. Ты себя на втором курсе не помнишь?! Что ты вытворял на зарубежной литературе, Клавдия Семеновна рыдала от твоих выходок! И Фауст, прости, говно, и Байрон фигня! И доказывал, что какой-то там давно забытый немецкий поэт Шоер действительно гениален! И читал его стихи, и спорил до хрипоты с преподавателем.
Профессор смутился Зоя Ивановна была намного старше его и работала на факультете тогда, когда Суржиков был студентом.
Я помню, чем это кончилось. Ты просил устроить коллоквиум, чтобы обсудить творчество этого самого Шоера в рамках изучения курса европейской литературы восемнадцатого века. Устроили. Ты выступал. Все восхищались, как ты смог отыскать этого поэта в книгохранилище. Одна-единственная книжка в Ленинке, на руки не дают. Ты распечатал стихи на листах и раздал их в группе. Клавдия Семеновна подробно разобрала стихи, участвовала в разговоре. Даже что-то припомнила из биографии этого немецкого поэта. А потом Ты помнишь, что было потом.
Суржиков покраснел.
Ага! Забыл! Или хочешь забыть! А я помню. В разгар бурных дебатов, когда все с увлечением обсуждали «изящество рифмы», а Клавдия Семеновна сказала, что еще появятся ученые, которые откроют Шоера широкому читателю, ты громогласно признался, что поэта выдумал, а стихи сочинял сам. Что врал, будто это переводы. Ты обманул и выставил на смех преподавателя, которая устала от твоего напора и, может, засомневалась, но, как всякий думающий и доверчивый человек, решила, что не может все знать. И даже что-то придумала о нем, сочинила какой-то факт его несуществующей биографии. Дабы не ударить в грязь лицом перед студентами Слабость, да. Но такая позволительная для пожилого педагога.
Но стихи оказались хорошими!
Для малоизвестного немецкого поэта восемнадцатого века? Да, они оказались вполне хороши. Дурным оказался поступок! Тебя, Вадим Леонидович, простили. Хотя твой поступок был скверным. Ты сверстникам мог морочить голову, хотя и это плохо. Но с преподавателем так поступать Знаешь, мне иногда кажется, что Пчелинцева послана тебе как возмездие и наказание за ту твою историю и за обиду, которую ты нанес милейшей и очень компетентной Клавдии Семеновне. Она ведь тоже была профессором. Настоящим.
А я что же, не настоящий?! обиделся Вадим Леонидович.
Настоящий. Но педагог пока неважный. Одним словом, любой ценой находи общий язык с Пчелинцевой.
Зоя Ивановна развернулась и вышла из аудитории.
Заходи, Женя. И, пожалуйста, запомни, о чем мы с тобой договорились.
Хорошо. Пчелинцева кивнула головой.
Она вошла в аудиторию.
Суржиков уже сидел за своим столом и что-то писал.
Итак, сказал он, отрываясь от своего занятия, вам нет нужды сдавать экзамен. В этом семестре по моему предмету у вас отлично. Оценка уже стоит в ведомости.
Пчелинцева остолбенела.
А
Евгения Ильинична, произнес Суржиков и, увидев, как передернуло Женю, поправил себя: Евгения, думаю, наши миротворцы в лице Зои Ивановны даже не подозревают, как мы с вами ненавидим друг друга. Пусть это останется нашей тайной. Предлагаю свести все контакты на нет. Я знаю, что вы будете из упрямства, в ущерб остальным дисциплинам, зубрить мой предмет. И как бы я ни хотел вас подловить, поставить неуд или «удовлетворительно», мне вряд ли это удастся. Так что разумнее было бы договориться о ненападении. Ситуация патовая. Плохо будет, если вы станете лезть на рожон, цеплять меня на лекциях. Я же буду отмалчиваться и не дам вам шанса ввергнуть занятия в пучину склоки. Будет сплошная война.
Вадим Леонидович посмотрел на Женю.
Как скажете. Мне все равно, пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа, а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут кто его знает.
Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, сказал Вадим Леонидович.
Женя потопталась на месте, а потом сказала:
Хочу, чтобы вы знали вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим своим