Испытывал каждый раз, как начинали говорить за столом, ожог боли, – духи злые»…
Говорил депутат-перебежчик, известный своей недавней близостью к Хасбулатову. После того, как ему посулили пост министра и отправили в командировку в Америку, он перешел на сторону президента. Хлопьянову было неприятно его помятое, складчатое лицо с выпуклым подбородком, напоминавшее изжеванный старый ботинок, расшнурованный, с отстающей подошвой, откуда высовывается грязный палец.
– Тут не следует, на мой взгляд, торопиться! – говорил депутат, и Хлопьянов не мог отыскать на его лице глаза, словно они были зашиты. – Что пользы, если разгоним парламент? Ведь есть еще оппозиция. Надо дать ей собраться в парламенте. Пусть придут со своими знаменами, своими лидерами, боевиками. Тогда их и прихлопнуть всех вместе! Как на медведей охотятся? Выкинут дохлую лошадь и ждут, когда со всей округи сойдутся. Тогда и бьют их из засады до последнего! Руцкой – это дохлая лошадь! – он смеялся, а Хлопьянов не мог отыскать на его лице губы, а только отваливающуюся подошву, грязный шевелящийся палец.
Банкир, бело-румяный, чернобородый, рассматривал свой крупный алмазный перстень:
– Передайте президенту, что ради его окончательной победы мы отдадим все свои капиталы. Снарядим людей, добудем для них оружие, снарядим транспорт. Пусть он расправится с этой коммунистической и фашистской заразой! Надо их всех туда заманить, а потом весь дом, все подъезды и окна замуровать, залить бетоном, как в Чернобыле. Пусть вместо этого мерзкого дома стоит саркофаг! Сколько надо бетона? Сколько бетонных заводов? Куплю на свои! Президент знает, банкиры сделали свой выбор!
Он любовался перстнем и был похож на сочную черно-красную гусеницу, поместившуюся на утреннем, осыпанном алмазной росой листе. Нацелился на аппетитную кромку, чтобы жевать, извиваться, оставляя после себя зеленые комочки переваренной материи.
Ему вторил поэт-пародист, извиваясь на стуле, словно у него не было позвоночника.
– Мы, писатели, не можем идти на штурм коммунистического логова! Не можем вешать на фонарях! Для этого, я надеюсь, найдутся другие мужественные и сильные руки. Но мы можем все как один воскликнуть: «Снимите с них скальпы!» «Забейте им в глотку осиновый кол!» Это я обещаю! Пусть стар и млад, актер и художник, больной и здоровый, все как один воскликнут: «Пусть вешающие и стреляющие руки не дрогнут! Ибо это праведная и священная месть!»
Он извивался в непрерывных конвульсиях, проталкивая сквозь свой длинный червеобразный кишечник катышки ненависти. Его лупоглазое лицо увлажнилось, а у кончиков губ выступила млечная пенка.
Хлопьянов понимал, что присутствует не на дискуссии интеллигентов, не на семинаре политологов, не на встрече единомышленников. А при загадочном магическом действии, где каждый из участников путем таинственных ухищрений аккумулировал в себе пучок злой энергии. Прицельно и точно выстреливал ею в невидимые, обозначенные заранее цели. Присутствующие использовали для этого особую таинственную биологию, свое друг с другом соседство, словно незримо совокуплялись и в миг соития извергали из себя убивающие пучки.
«Духи», – повторял Хлопьянов, чувствуя, как от близости к ним начинает перерождаться его собственная плоть. Он не уходил, подвергал себя риску, как исследователь, понимая, что случай подарил ему неповторимую возможность обнаружить жуткую тайну. Проникнуть в ее природу, обезвредить и многих уберечь и спасти.
Пресс-секретарь президента был похож на маленького косматого зверька. Скалил желтые зубы, привыкшие грызть и точить. Вот-вот засунет в карман соседу цепкую волосатую лапку, извлечет и раскусит грецкий орех.
– Хочу лишь добавить. Ни в коем случае нельзя забыть об юридической процедуре ареста участников смуты.