Ганя стоял, пенился и грозил кулаком. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.
Ганя. Да каким же образом, каким же образом вы (про себя: идиот), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?
Мышкин. Этого уж я вам не сумею объяснить.
Ганя злобно взглянул на князя.
Ганя. Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?
Мышкин. Иначе я и не понимаю, как именно так.
Ганя. Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? (чуть успокоившись) Послушайте послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?
Мышкин. О, очень могу, с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.
Ганя. Ну, к черту Швейцарию!
Мышкин. Потом о смертной казни
Ганя. О смертной казни?
Мышкин. Да; по одному поводу потом я им рассказывал о том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой
Ганя. Ну, к черту бедную поселянку! Дальше!
Мышкин. Потом, как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем характере и понудил меня
Ганя. Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнения! Дальше!
Мышкин. Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет
Ганя. Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?
Мышкин. Повторяю же вам, что нет.
Ганя. Да откуда же, черт Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?
Ганя. Да откуда же, черт Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?
Мышкин. В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Я все время тут был; да и времени она не имела.
Ганя. Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь О! идиот пр-ро-клятый! и рассказать ничего не умеет!
Мышкин (понизив голос). Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я наверно найду какой-нибудь отель-гарни.
Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.
Ганя (взмолился). Извините, князь, ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним
Мышкин. О, мне и не нужно таких больших извинений. Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь.
Эпизод четвертый. Воспоминание о разговоре с Ганей до знакомства с Аглаей, ее матерью и сестрами.
Ганя. (пронзительно смотря на князя Мышкина) Так вам нравится такая женщина, князь?
Так Ганя смотрел на князя Мышкина, точно будто бы у него было какое чрезвычайное намерение.
Мышкин. Удивительное лицо! И я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!
Ганя. (не спуская своего воспаленного взгляда) А женились бы вы на такой женщине?
Мышкин. (удрученно) Я не могу жениться ни на ком, я нездоров.
Свет над сценой полностью гаснет, лишь одинокий луч света выхватывает князя Мышкина, сидящего за столом, держащего себя за голову.
Голос Гани. А Рогожин женился бы? Как вы думаете?
Голос Мышкина. Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.
Голос его в голове еще несколько раз повторил «и зарезал бы ее».
Эпизод пятый. Воспоминание разговора с генералом Епанчиным.
Князь Мышкин стоит у парковой скамейки. К нему подходит генерал Епанчин и приветствует его. Князь приветствует генерала в ответ.
Генерал. А, Лев Николаевич, ты Куда теперь? Пойдем-ка, я тебе словцо скажу.
Тут Мышкин задумался. Генерал начинает что-то объяснять князю Мышкину. Тут раздается громкая мелодия, которая заглушает речь генерала.
Голос Мышкина. Записка написана наскоро и сложена кое-как, всего вернее, пред самым выходом Аглаи на террасу.
Голос Аглаи. Завтра в семь часов утра я буду на зеленой скамейке, в парке, и буду вас ждать. Я решилась говорить с вами об одном чрезвычайном деле, которое касается прямо до вас.
Вдруг князь поднимает голову и смущается, потому что отвлекся от разговора и не понимает, что ему говорит генерал.
Генерал. Странные вы всё какие-то люди стали, со всех сторон. Говорю тебе, что я совсем не понимаю идей и тревог Лизаветы Прокофьевны. Она в истерике и плачет, и говорит, что нас осрамили и опозорили. Кто? Как? С кем? Когда и почему? Я, признаюсь, виноват, в этом я сознаюсь, много виноват, но домогательства этой беспокойной женщины, и дурно ведущей себя вдобавок, могут быть ограничены наконец полицией, и я даже сегодня намерен кое с кем видеться и предупредить. Все можно устроить тихо, кротко, ласково даже, по знакомству и отнюдь без скандала. Согласен тоже, что будущность чревата событиями и что много неразъясненного; тут есть и интрига; но если здесь ничего не знают, там ничего объяснить не умеют; если я не слыхал, ты не слыхал, пятый тоже ничего не слыхал, то кто же, наконец, и слышал, спрошу тебя? Чем же это объяснить, по-твоему, кроме того, что наполовину дело мираж, не существует, вроде того, как, например, свет луны или другие приведения.