Как-то в воскресенье, валяясь в гамаке и размышляя о том, какой Александрия скучный город, Юджин развернул субботний номер чикагской газеты (это был, в сущности, воскресный номер, так как в воскресенье газета не выходила) и стал от скуки ее просматривать. Газета, как всегда, была исполнена для него неотразимого интереса, чудеса большого города притягивали его, точно магнит. Вот большой отель, который кто-то собирается выстроить; вот портрет знаменитого пианиста, приезжающего в Чикаго на гастроли; дальше рецензия на новую комедию; описание романтического уголка на Гусином острове, раскинувшемся посредине реки Чикаго, старые баржи служили здесь жилищем, и между ними вперевалку бродили гуси. Внимание Юджина привлекла заметка о человеке, провалившемся в угольный люк на Южной Холстед-стрит. Это произошло в доме номер шесть тысяч двести с чем-то, он и не представлял себе, что существуют такие длинные улицы. Какой это, должно быть, гигантский город. Мысль о мчащихся по мостовым вагонах конки, о толпах народа, о поездах до боли взволновала его, как манящий призыв.
Это чудо, эта красота, вся эта жизнь неотразимо влекли его к себе.
«Уеду в Чикаго!» мысленно решил он и поднялся.
Вот перед ним родной дом, уютный, тихий. А в нем мать, отец, Миртл. Но он уедет. Ничто не мешает ему вернуться обратно, если он захочет.
«Конечно, я могу вернуться», произнес он про себя.
Словно движимый какой-то неодолимой силой, Юджин вошел в дом, поднялся к себе и достал маленький саквояж. Он сложил туда вещи, которые могли понадобиться ему в первую очередь. В кармане у него было девять долларов с некоторых пор он копил деньги. Он спустился вниз и остановился в дверях гостиной.
Что случилось? спросила мать, глядя на его серьезное лицо, говорившее о внутренней борьбе.
Я еду в Чикаго, сказал он.
Когда? спросила она пораженная, не зная, что и думать.
Сегодня, ответил он.
Не может быть! Ты шутишь! воскликнула мать.
Она недоверчиво улыбалась. Конечно, это только мальчишеская выходка, не больше.
Я еду сегодня же, сказал он. И хочу поспеть к четырехчасовому поезду.
Теперь на лице матери появилась тревога.
Быть не может, повторила она.
Ведь я в любое время могу вернуться, если захочу, сказал Юджин. Пора мне поискать себе другое занятие.
Вошел отец. У него была маленькая мастерская в сарае, где он иногда чистил машины и чинил фургоны. Он все утро копался там.
Что случилось? спросил он, увидев их взволнованные лица.
Юджин уезжает в Чикаго.
Это когда же? иронически спросил отец.
Сегодня. Он говорит, что едет сейчас.
Ты это, надеюсь, не всерьез? сказал пораженный Витла. Он ушам своим не верил. Что это тебе загорелось? Такой шаг надо хорошенько обдумать! На какие же средства ты будешь там жить?
Проживу как-нибудь, сказал Юджин. Я еду. Хватит с меня Александрии. Я хочу выбраться отсюда.
Ну что ж, сказал отец, веривший в инициативу. Оказывается, он плохо знал своего сына. Ты уложил чемодан?
Нет, пусть мама вышлет мне вещи.
Не уезжай сегодня, стала упрашивать миссис Витла. Подожди, Юджин, пока у тебя будет хоть что-нибудь на примете. Это слишком серьезный шаг. Подожди до завтра.
Я поеду сегодня, мама. Он обнял ее одной рукой. Мамочка!..
Он был уже сейчас выше ее ростом и продолжал расти.
Хорошо, Юджин, тихо сказала она. Но напрасно ты уезжаешь.
Ее мальчик покидал ее сердце матери обливалось кровью.
Я всегда могу вернуться. Ведь это всего лишь сотня миль.
Что ж, поезжай, сказала она наконец, стараясь держаться бодро. Я уложу твой саквояж.
Я уже все уложил.
Она пошла проверить.
Ну что ж, скоро пора ехать, сказал Витла, думавший, что Юджин еще колеблется. Очень жаль. Хотя это, разумеется, пойдет тебе на пользу. Во всяком случае, ты знаешь, что здесь тебе всегда будут рады.
Знаю, сказал Юджин.
Они отправились к поезду все вместе Юджин, отец и Миртл. Мать не пошла с ними. Она осталась дома плакать.
По дороге на вокзал они зашли к Сильвии.
Что ты, Юджин! воскликнула она. Что за странная фантазия! Не надо ехать!
Он твердо решил, сказал Витла.
Наконец Юджин вырывался на свободу. Любовь, семья, все близкое, родное крепко держало его в своих объятиях, и с каждым шагом он словно рвал эти узы. Они добрались до вокзала. Подошел поезд. Отец ласково и крепко пожал сыну руку.
Будь молодцом, сказал он и судорожно глотнул.
Миртл поцеловала брата.
Какой ты чудила, Юджин! Пиши мне.
Ладно.
Он поднялся в вагон. Прозвонил звонок, и поезд тронулся. Юджин смотрел на знакомые места, и боль, настоящая боль сжала его сердце Стелла, мать, отец, Миртл, их милый домик Все это уходило из его жизни.
Гм-м! чуть ли не застонал он, прочищая горло. Черт побери!
Он откинулся на спинку скамьи и заставил себя ни о чем не думать. Он должен пробить себе дорогу. Это и есть жизнь. И это должно быть его целью. Он добьется своего.
Глава IV
Чикаго кто его опишет! Кто опишет этот гигантский муравейник, выросший словно по мановению жезла на гнилых болотах приозерья! На целые мили протянулись мрачные домишки, на целые мили ушли вперед улицы с торцовыми мостовыми, газовыми фонарями, водопроводными магистралями и пустынными деревянными тротуарами, по которым скоро заснуют толпы прохожих. Стук сотен тысяч молотков, звонкие удары зубил в руках каменщиков! Длинные, смыкающиеся вдали ряды телеграфных мачт; тысячи и тысячи стоящих вразброс, словно часовые, домиков, заводов, устремленных ввысь фабричных труб, и среди них вдруг одинокая невзрачная церковка, смиренно приткнувшаяся на голом пустыре. Нетронутая целина прерии с выгоревшей на солнце травой. Широкие железнодорожные насыпи, по которым ползут стальные пути десять, пятнадцать, двадцать, тридцать в ряд, унизанные, словно бусинками, тысячами и тысячами грязных вагонов. Громыхающие паровозы, бегущие поезда, люди у переездов пешеходы, возчики, кучера, подводы с пивом, платформы с углем, кирпичом, камнем, песком зрелище новой, неприкрашенной, неукротимой жизни!