Если я чувствую горе матери, потерявшей ребенка в результате теракта, меня подавляет это чувство. Я неспособен действовать и не осознаю своих собственных чувств, которые отодвинуты на второй план. Здесь нет места для понимания моего морального долга по отношению к этой матери. Однако, если я сочувствую матери, полностью осознавая, что это ее горе, а не мое, я могу понять свой моральный долг помочь ей пережить горе: тогда я могу попытаться утешить ее, переместить ее в безопасное место, помочь ей организовать похороны, учесть все социальные и экзистенциальные аспекты этого события. Я могу быть нравственно действующим лицом с позиции морального долга или обязательства, только если моя личность и мои чувства явно отделены от ее личности и чувств.
Ключевое различие между эмпатией и эмоциональным заражением заключается в том, что у человека, который сопереживает другим, проявляется ответственность, которая исчезает, когда один эмоционально заражает другого. Ощущение захваченности чувствами скорбящей матери частично освобождает меня от обязанности реагировать на ее боль активным, альтруистическим образом. Я могу помочь, а могу не помогать ей. Эмоциональная инфекция обязательно связана с моей «закупоркой» в ее боли: любое моральное действие, которое может последовать за этим, случайно. Эмпатия, наоборот, удерживает меня в состоянии ответственности за другого: я по-прежнему осознаю, что ее чувства подавляют ее, но я могу проникнуться чувством морального долга или обязательства и сделать для нее что-то альтруистическое. Именно этот активный элемент альтруизма требует ответственности; а это чувство, в свою очередь, требует четкого отделения моих собственных чувств от чувств другого.
У каждой эмоции своя логика и свои особые отношения к ценностям; эмоции помогают лучше осознать тот момент, когда та или иная важная для нас ценность поставлена на карту. Таким образом, эмоции помогают выявить важные для личности ценностные аспекты и побудить ее к действиям, направленным на преодоление любых препятствий, мешающих утверждению этих ценностей. Человек не всегда может рационально обосновать важность некоторых ценностей; он не всегда может рационально объяснить ключевые аспекты своей личности, свою аутентичность. Там, где появляется возможность рационального обоснования важности тех или иных ценностей, эмоциональные реакции являются решающим когнитивным путем к лучшему пониманию нашей собственной личности. Следовательно, терапевтические подходы, которые рассматривают сильные, беспокоящие эмоции как проблему и их стремятся «заглушить» с помощью фармацевтических препаратов, могут фактически затруднить человеку понимание своей личности, которое необходимо, чтобы он сам достаточно эффективно решал свои жизненные проблемы.
В отличие от субстанциальных эмоций, которые несут в себе собственную психическую энергию, связанную с их непосредственным присутствием в нашем сознании и их способностью окрашивать наше восприятие, даже самовосприятие, следовательно, не нуждающихся в подкреплении каким-либо знанием, кроме непосредственного осознания эмоции как нашей собственной, эмоции отношений требуют предварительного когнитивного понимания ситуации, которая отличается от нашего собственного эмоционального состояния. Вот почему субстанциальные эмоции не могут быть надлежащим основанием этики, в то время как эмоции отношений могут.
Герд Ахенбах.22 Философ-практик, принимающий клиента в бельэтаже
Герд Ахенбах.22 Философ-практик, принимающий клиента в бельэтаже
«Один рождает мысль, другой крестит ее, третий родит с ней детей, четвертый посещает ее на смертном одре, а пятый ее хоронит» (Г. К. Лихтенберг). Что это значит? Даже идеи, даже мысли смертны. Так оно и есть. Они развиваются тогда и в той мере, в какой это им дано, они добиваются признания и утверждают себя, затем они вступают в борьбу, и в какой-то момент они уже не утверждают себя собственной силой, но объединяются с другими мыслями и становятся толчком для дальнейших, новых мыслей и идей, с которыми они соединяются, и которые примыкают к ним, и затем эта первоначальная идея продолжает работать уже только в подполье, возможно, инкогнито, возможно, как фермент, который все приводит в движение и нарушает спокойствие. Как понимал это Гегель, все погружено в историю, то есть приходит и уходит, и не остается, если только не преобразуется, или, если выражаться библейским слогом, будет погребено, подобно семени, которое должно быть погребено, чтобы принести плод.
Благодаря опыту консультаций, мне пришлось осознать и научиться ценить то, что люди гораздо более своеобразны, более упрямы в хорошем смысле слова, вообще говоря: более индивидуальны, некоторые даже более оригинальны, чем я мог себе представить и ожидать до встречи с ними. Следствия? Сейчас я думаю, что никто не сможет понять другого, пока не увидит уникальность этого другого. И этот опыт стал для меня принципом, который можно сформулировать следующим образом: Если в начале встречи я поддаюсь искушению увидеть множество типичных сторон человека, которые он разделяет с другими, которые позволяют опознать его как «современника», если я поддаюсь искушению воспринимать эти его стороны слишком ясно, возможно, чрезмерно ясно, то я знаю тогда, что я заблуждаюсь на его счет, что я позволяю себе быть ослепленным тем, что не имеет значения. Потому что принцип таков: типизация это банкротство знаний о человеческой природе. Тип уместен в комедии, но не в жизни. Что типично, то комично. Именно этот опыт снова и снова подтверждает мой принцип скептического отношения ко всем теориям, схематизирующим индивидуальное в человеке, ведь теории, так сказать, не могут иначе. И это подходящий момент, чтобы озвучить цитату, которую как еще один девиз я даю в напутствие философской практике. «Теории это обычно результаты чрезмерной поспешности нетерпеливого рассудка, который охотно хотел бы избавиться от явлений и поэтому подсовывает на их место образы, понятия, часто даже одни слова» (И. В. Гете).