А что, здесь переключатель громкости на руле?
Да.
Круто.
Я взглядываю на Олега.
А у меня машина не новая. Щёки его сейчас тоже заливает лёгкий румянец, прямо зорька.
Да.
Круто.
Я взглядываю на Олега.
А у меня машина не новая. Щёки его сейчас тоже заливает лёгкий румянец, прямо зорька.
Жена на машине девчонок возит. Занятия всякие
Мне совершенно не интересно знать про его жену. Я спрашиваю, чтобы сменить тему:
Вам зачем в пятую больницу?
Он вдруг напрягается всей фигурой, лицом.
Хочу с главным врачом поговорить.
Вы с ним знакомы?
Если б был знаком
Мы едем сквозь дождь, но всё равно как-то ощущается, что уже весна. Воздух, наверное, другой. В нём преломляется свет по-другому, по-весеннему.
Думаете, главный будет с вами разговаривать? Сейчас всё ведь через резюме.
А я хочу сам занести ему в приёмную своё резюме.
Я молчу, выказывая этим свой скепсис.
Слушайте, в этом городе я один, кто делает такие операции. Это не нонсенс, что я вернулся после обучения из Германии и оказался никому не нужным? И не нонсенс, что меня сокращают без предоставления места работы?
Вам грант кто давал?
Академия наук. Между прочим, самая главная. Российская.
Ну, вот. Туда и засуньте своё резюме. Ёрничаю я. -Вы ехали от них, а приехали сюда. А отсюда вас никто не посылал.
Обычно я не разговариваю так грубо, но сегодня уж такой день.
Олег молчит, отвернувшись к окну.
Я въезжаю на парковку пятой больницы. А это не нонсенс, что сократят и меня хотя, положа руку на сердце, в городе не так уж много опытных врачей. А я одна из лучших.
Кстати, мне непонятно, а куда они денут мой ушной микроскоп? вдруг говорит Олег.
Микроскоп можно продать. Спросите, может вам продадут.
Заеь.
Опять же, амортизация Сколько ушей-то прооперировали?
И мы с ним вдруг нервно смеёмся. Смех этот через силу.
Я подвожу Олега к центральному входу, останавливаюсь.
Я смотрю, как он идёт к дверям сутулый, худой и всё равно похожий на молодого, побитого и голодного волка. Волчка.
Может, мне тоже сходить в пятую?
Я выруливаю с парковки и вижу магазин. Теперь это всё сетевые отростки разных магазинных монстров. Я сбавляю ход и вглядываюсь в пространство перед магазином. Надо же, раньше не знали, где достать еды, а теперь не знают, где поставить машины. Я нахожу место, захожу и покупаю замороженные пельмени, банку сметаны, пару лимонов и сыр на завтра. Мельком оглядываю витрину с колбасой. «Краковская» присутствует от трёх разных мясокомбинатов. Я ещё кладу в корзину две сардельки и иду к кассе. У меня чешется глаз, я останавливаюсь и тру веко бумажным носовым платком.
Когда я выбирала специальность, один мамин знакомый, уже старый врач, сказал: «Нашла тоже куда пойти! Вечные сопли. Гной, кровь, инфекция всё в морду летит». Он был совершенно прав. Теперь придумали специальные забрала для стоматологов, офтальмологов и нас. Но я не могу работать в забрале. Мне кажется, что тогда между мной и больным непреодолимая преграда. А я во время операций не чувствую себя отдельной от больного. Я, как экскаватор, цепляю его больную ткань инструментами. Я скребу и вырезаю, я чищу, я подкапываюсь, я роюсь. Я уничтожаю боль, грязь, гной. Я добираюсь до чистых тканей, я сшиваю дефекты, я скрепляю то, пригодное к жизни, что можно ещё сохранить. В этом моя работа. Но человеческая боль летит мне в лицо, в глаза, оседает на маске, закрывающей рот. И каждый раз после операций я стираю кровь, гной, слизь с лица ваткой. На коже остаётся противное зудящее пятно. Не даёт моей коже покоя чужая боль. Кожа шелушится, будто отвергает чужое.
Тушью перед операциями я давно не пользуюсь. Часто глаза «текут» от пота. Под операционными лампами слишком жарко. Но когда была молодая пользовалась. Хотелось быть красивой даже и в операционной. Пока однажды чья-то кровь не брызнула в мой глаз.
Тампон дайте, сказала я операционной сестре, делая вид, что ничего не случилось. Она кинула мне горсть стерильных марлевых тампонов в стерильный тазик и к ним кровоостанавливающий зажим. Я захватила тампон зажимом и стала тереть свой глаз. Анестезиолог смотрел на меня вопросительно. Сестра довольно явственно материлась.
Теперь, когда я мою руки в операционном предбаннике, я не люблю видеть в зеркале своё ненакрашенное лицо. Я нарочно не поднимаю глаза и смотрю только вниз, на свои руки, хотя зеркало висит прямо над раковиной, передо мной. Мне никто не рассказал, когда я несла документы в институт, что это всё будет постоянно в моей жизни голое лицо, потная пижама. Мне говорили, что это очень благородная профессия врач. Что только избранные, самые лучшие, самые умные, самые хорошо подготовленные могут удостоиться этой чести надеть белоснежные халаты
Теперь я понимаю, какая это чушь, какой обман, какое рабство. Но дело в том, что я это всё люблю. Люблю, когда больные начинают улыбаться в своих палатах, сплетничать, делиться едой, смотреть фильмы, рассказывать друг другу о мужьях, жёнах и детях. Часто теперь, чего греха таить, они начинают ругать нас врачей, медсестёр и санитарок. Это теперь считается хорошим тоном, обвинять нас в тупости, бездеятельности, безнравственности. Но в подавляющем большинстве больные всё-таки уходят из больницы своими ногами, подлеченные и без боли, а уходя, освобождают место для следующих больных.