— Молодец, Васька! — с расстояния и весело закричал Георгий. — Привет, отец. Потрясем мы тебя маленько — ты уж нас извини.
— Да я уж потряс его для начала — пусть в себя придет.
И оба захохотали.
Подошли к общежитию — на крыльцо спешно вышел, выскочил Томилин в сморщенном и слежавшемся пиджаке: бедняга не был злопамятен и уже терзался, что накликал Павлу Алексеевичу появление его бедовых сынков. Жестом он показывал: я, мол, не виноват. Те приостановились. Закурили. Василий и Георгий, не теряя и не расплескивая веселых минут, заигрывали с девчушками: они говорили, не выпить ли им вместе, сейчас же. В приманку они обещали, что Павел Алексеевич примет девушек в бригаду, непременно, и сегодня же примет! И как это он может отказать, если они, сыны, этого пустяка пожелают!
— Да мы его сейчас за жабры возьмем, — распинался Георгий, — — как это он таких красоток не примет?!
Василий уже подмигивал им, полукровка, он сделался вдруг красивым, он улыбался и вторил:
— Мы можем!.. Мы все можем!
Томилин прошелестел негромко и ядовито Павлу Алексеевичу: «Ну как?» — он понимал, что тому несладко, но теперь можно было понять больше: ему, Томилину, тоже будет несладко, пока жизнерадостные вымогатели не улетят, пока он не увидит эти рубленые лица через плексигласовое стекло вертолета. «Ну как, Павел?» — еще раз спросил он, теперь уже готовый сочувствовать.
— Хреново, — сказал Павел Алексеевич.
Глаза Томилина вмиг налились жалостью, голос дрогнул:
— А ты думал, Павел, только мне бывает хреново.
— Ничего я не думал.
— Павел…
Но Павел Алексеевич, перебив, произнес почти шепотом:
— Вот что. Перескажи Витюрке, что я подамся через плато на восток — как можно восточнее.
Томилин кивнул. И спросил:
— А мы?
— Решайте сами… Если хотите со мной, еще день-два повертитесь здесь, но на работу не устраивайтесь, понял?
Георгий тем временем успел сбегать за бутылками, ларек чернел в двух шагах; Георгий разливал по стаканам розовый с пузырями портвейн и, как бы продолжая треп Василия (тот уже несколько выговорился), рассказывал всякую живописную мелочишку из жизни отца-таежника:
— А я был совсем махонький. И папаша, прежде чем смыться, пригладил мне чубчик. «Сынок, не осуждай меня — я люблю тайгу и свободу» — так он говорил. Тайга, мол, зовет. Когда, мол, вырастешь, поймешь и простишь.
— Про тайгу и мне говорил, — важно и с весом уже высказавшегося подтвердил Василий.
— Во-от, — продолжал рассказ Георгий. — И заметьте, девушки, говорились эти слова в самое разное время. В самых разных городишках. Детям от самых разных матерей — вот это таежник!
— А как же вы познакомились? — спрашивали девчушки.
— С Васькой? Чистая случайность…
И, промочив горло портвейном, Георгий вновь рассказывал. Василий поглаживал молодые усы.
Что и говорить, его мальчики. По-своему любя Павла Алексеевича, они тем сильнее старались на людях поносить его, ерничая и выставляя себя и одновременно красуясь в общепонятной роли брошенных когда-то детей. В праздники или выходные дни, как только было настроение и не было денег, они пристраивались к вертолетчикам и начинали его разыскивать. Привыкшие к сравнительно близкому его существованию, они не спеша искали его и — находили.
— … Ты куда это, Пал Алексеевич?
— Ладно, ладно. — Павел Алексеевич хлопнул Георгия по каменному плечу. — Болтайте про отца дальше, а отцу надо подумать о работягах.
И с несколько нарочитым вздохом, тяжела, мол, бригадирская кепка, Павел Алексеевич втиснулся в дверь общежития, оставив на крыльце и сынков и всех прочих.
Он быстро вошел в комнату. На столе стояли три пустые бутылки. Витюрка, блаженно полуоткрыв рот, сидел, склонившись к гитаре, тонкая счастливая нить слюны сползала на струны: он спал.