Клен ты мой опавший, Клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись Под метелью белой?
Под грустный перебор мандолины пел кто-то невидимый за пустыми столами базара. Среди клочьев сена и тыквенной шелухи сидел на земле человек. Вернее, не сидел, а стоял. И был это не человек, а полчеловека. Безногий инвалид. Обрубок некогда могучего тела. Широкий сильный торс в рваной и грязной солдатской рубахе, в дырах которой синела полосками морская тельняшка. Крепкая, обожженная чужим солнцем шея и копна спутанных кудрявых волос, светлых, как лен, с застрявшей в них соломой и мусором, оттого, что спал он, видать, на земле. Лицо его опухло от бесконечного пьянства, и голос был хриплый, пропитой.
Или что увидел?
Или что услышал?
Словно за деревню
Погулять ты вышел.
Эта половина человека была внизу притянута ремнями к тележке — доске с четырьмя маленькими колесиками. А перед ним лежала вниз донышком армейская фуражка — пустая, в тщетной надежде на подаяние.
Инвалид пел, прикрыв воспаленными веками глаза, и не видел подошедшего близко солдата, даже не слышал глухого стука упавшей в фуражку монеты.
Потом упала еще одна монета.
Солдат оглянулся. Рядом с ним стояла девушка. Русская. Тех же лет, что и он. Может быть, на год или два старше. В майке, с голыми, загорелыми руками и в сатиновых шароварах, заляпанных известкой, какие обычно носят в России женщины, работающие на стройках.
У нее было простое русское лицо, с выгоревшими на солнце волосами, небрежно спадавшими на плечи, потемневшие от загара.
Там вон встретил вербу,
Там сосну приметил,
Распевал им песни
Под метель о лете.
Голос инвалида, слова песни сделали печальным ее лицо, таким же, как и лицо слушавшего солдата. Но, встретив его взгляд, добрый, улыбчивый, девушка сразу посуровела, сдвинула соломенные брови. И отошла, оставив солдата одного перед инвалидом, певшим с закрытыми глазами.
Солдат тоже отошел. Глазами поискал незнакомку среди столиков. Девушка о чем-то спорила с торговкой, растягивая на пальцах какую-то ткань.
Солдат несмело приблизился.
Торговка взяла у девушки ткань, дав взамен три пшеничных лепешки и кусок брынзы. Она аккуратно завернула все это в газету, положила в пустую сумку из-под противогаза, висевшую у нее на плече. И снова встретилась глазами с солдатом.
Он застенчиво и глупо улыбнулся. Она недовольно повела плечами, хотела отойти, но солдат увязался за ней и простодушно протянул кулек с семечками.
Она набрала полную горсть, но осталась замкнутой и нелюдимой.
Они пошли рядом, сплевывая шелуху (он — в кулак, она — на землю), глядя прямо перед собой и даже не косясь друг на друга.
— С эшелона? — нехотя спросила девушка, кивнув на длинный товарный состав, замерший перед вокзалом.
— Да, — ответил солдат. И снова замолчали.
— Ну, я пошла, — сказала девушка.
— Возьми еще семечек, — предложил солдат с обезоруживающей улыбкой, протянув ей кулек. — На дорогу.
— Спасибо. Хватит. — Она впервые посмотрела ему в лицо.
Это придало солдату смелости.
— Давай посидим, поговорим, — пригласил он ее на пустую скамейку.
— Некогда мне болтать.
Парень совсем по-детски искренне огорчился.
— Видишь? — показал он на стенку вокзала, где висел вылинявший плакат.
— Что там написано? «Все для фронта, все для победы!» А тебе жалко пяти минут для солдата?
Этот аргумент, видать, смягчил ее.
—Ладно, посижу пять минут. И пойду. Меня ждут.
Она села на скамейку. Он устроился рядом, из деликатности не совсем близко.
Девушка молчала, ожидая, что заговорит он. А он тоже молчал, в смущении гладя ладонями свои колени. Неопытность парня вызвала у нее улыбку, но не сострадательную, а насмешливую.