— Вам страшно, — перевел я ему.
— Мне никогда не бывает страшно, малыш, — сказал он. — Просто я настороже, а это немного другое.
— Да.
Будучи амаликитянином, я понимал разницу, и у меня возникло впечатление, что я, пожалуй, начинаю понемногу узнавать Капитана.
На Юстон-стейшн мы взяли такси и ехали, как мне показалось, очень долго — тогда я не мог еще определить, двигались ли мы на восток или на запад, на север или на юг. Я мог лишь предполагать, что поездка на такси принадлежала к числу тех необходимостей, на которые Капитан придерживал деньги. Тем не менее я был немало удивлен, когда, прибыв к месту назначения — одному из домов, стоявших полукругом на пыльной площади, где громоздились неубранные бачки с отбросами, — Капитан дождался, чтобы такси отъехало, проводил его взглядом, пока оно не исчезло из виду, а уж затем двинулся со мной в долгий путь назад, по той дороге по которой мы только что ехали. Должно быть, несмотря на мое молчание и покорность, он почувствовал, что я озадачен, и ответил, хотя и неудовлетворительно, на мой невысказанный вопрос.
— Ходьба полезна для нас обоих, — заявил он. И добавил: — Я всегда хожу пешком, как только представляется возможность.
Мне оставалось лишь принять его объяснение, но то, с какой готовностью я с ним согласился, видимо, беспокоило Капитана, либо в процессе ходьбы, сворачивая то направо, то налево, он время от времени нарушал молчание с явным намерением завести разговор.
Он сказал:
— Ты, наверное, не помнишь своей мамы?
— О, нет, помню, но она, знаете, умерла ужасно давно.
— Да, это верно. Твой отец говорил мне… — Но он так и не сказал, что же говорил ему мой отец.
Мы молча прошли по крайней мере еще с четверть мили, затем он снова заговорил:
— А ты скучаешь по ней?
Дети, по-моему, лгут обычно из страха, а в вопросе Капитана не было ничего такого, что могло бы меня испугать.
— В общем, нет, — сказал я.
Он как-то хрюкнул, что при моем ограниченном жизненном опыте я воспринял как порицание — или, быть может разочарование. Звук наших шагов по камням тротуара отмечал продолжительность нашего молчания.
— Надеюсь, ты не из трудных, — сказал он наконец.
— Трудных?
— То есть я надеюсь, что ты вполне нормальный мальчик. Она огорчится, если ты выходишь за рамки нормы.
— Не понимаю.
— Я считаю, что нормальный мальчик скучал бы по маме.
— Я же толком и не знал ее, — сказал я. — Мало было для этого времени.
Он издал глубокий вздох.
— Надеюсь, ты подойдешь, — сказал он. — От всей души надеюсь, что подойдешь.
Какое-то время он снова шагал молча, погруженный в свои мысли, затем спросил меня:
— Ты не устал?
— Нет, — сказал я, но сказал только, чтобы угодить ему; _на самом-то деле_ я устал. Мне очень хотелось бы знать, сколько еще нам предстояло идти.
Капитан сказал:
— Она замечательная женщина. Ты это поймешь, как только увидишь ее, если ты хоть сколько-нибудь разбираешься в женщинах… но откуда тебе разбираться, в твои-то годы? Ты, конечно, должен быть с ней терпелив. Делать скидки. Она ведь столько натерпелась.
Слово «натерпелась» в ту пору было связано у меня с представлением о чернильных пятнах, которые обычно испещряли мое лицо, да и тогда его украшали (Капитан в противоположность директору школы не замечал подобных вещей), явно свидетельствуя о том, что я амаликитянин, то есть отщепенец.
Причина, по которой я стал в школе отщепенцем, была не вполне ясна — возможно, это объяснялось тем, что школьники узнали мое имя, но думается, это было связано также с моей тетей и ее сандвичами, с тем, что она ни разу не сводила меня в ресторан, как это делали другие родители, когда приезжали повидаться с детьми.