– Ты бы потишей!
Высохшая борода старика остро поднимается над крутым подбородком, взгляд яснеет, вспыхивает голубоватым огоньком.
– Сядь, Митрий! В ногах правды нет… Обсохни, отсядись! – ласковым голосом упрашивает старик, но в нем зазубринкой, тоненько проглядывает грозная нотка приказа.
– Не хочу сидеть!
– Сядь! – вдруг коротко, с придыханием приказывает старик и, схватив парня за локоть узловатыми пальцами, садит на скамейку.
– Нервеный паренек! – обращается старик к речникам и мелко, рассыпчато смеется. – Спужался очень…
Машина «Смелого» поет: «Че-шу я плес! Че-шу я плес!» Летят по стенам электрические зайчики от шатунов, весело разговаривает металл с металлом.
– Вы родственники? – раздается голос капитана, который давно стоит в пролете двери и слушает разговор.
Сразу признав в капитане главного на пароходе, старик рассыпается голоском, улыбкой, морщинками:
– Племянничек он мне… Сестрин сын…
– Почему шли навстречу пароходу?
– Торопились… – отвечает старик и, видимо, хочет назвать капитана «сынок», но не решается. – Торопились, товарищ начальствующий…
Капитан обводит взглядом речников.
– Какого черта вы тут расселись! – сердито говорит он. – Дела нет? Марш наверх!
Резко повернувшись, капитан лезет в люк. Когда видны только ноги, приказывает:
– Этих… утопающих… накормить…
Ноги замирают, после паузы раздается весело, насмешливо:
– Да не забудьте еще раз козла накормить… Как следует!
Иван Захарович проводит пальцами по губам. Хохочущий голос саксофона раздается в машинном отделении. Ленивой раскачкой проходит кочегар мимо старика и парня и даже не оглядывается. Снова хохотнув, скрывается в люке. Торопливо убегает вслед за ним боцман Ли. Спиридон Уткин яростно трет маслянистую сталь. Последним поднимается с верстака Костя Хохлов. Играя щелочками глаз, останавливается против старика и парня – сутулый, руки в карманах, жуликоватый.
– Вы того человека видели? – спрашивает Костя и показывает плечом на люк.
– Однакость, ваш капитан… – понимает старик. – Строгий человек… Справедливый… Дай ему бог!
– Вот, вот… – мечтательно произносит Костя. – Молите бога!
Костя нагибается к старику и парню, грозно-весело говорит:
– Я бы вас, как щенят, побросал за борт, если бы его не было на свете! Вопросы будут?
Парень испуганно мигает, отшатывается; старик пожевывает губами и молчит.
5
Под шинелью и ватным одеялом, свернувшись уютным комочком, греется Нонна Иванкова. Высохшие каштановые волосы рассыпались по подушке, свежее лицо Нонны, как в рамке, – красиво оно, задумчиво.
Нонна подкладывает под щеку мягкую ладошку, счастливо вздыхает. Похожа она на здоровяка мальчишку, проснувшегося утром в мягкой постели с той же самой улыбкой, что осталась на лице с вечера, когда засыпал счастливый от усталости. Неподвижно лежит Нонна, потом открывает тумбочку, достает фотографию в резной фанерной рамке, вздыхает и подносит к глазам. Обняв Нонну и весь мир, из-под стекла смотрит узколицый, широкобровый лейтенант. Маленькой, затерявшейся кажется рядом с ним радистка в погонах старшего сержанта; словно не верит она, что на ее плече, неумело обняв, лежит рука широкобрового. Да как и обнять ловко, если лейтенант стоит рядом с Нонной уставной свечкой, вытянув по шву левую руку. И только в губах лейтенанта, в бровях таятся и нежность, и удивление, и мужская твердость, защищающая плечи девушки неловкой рукой. В углу фотографии надпись: «На память дорогой и любимой Нонне. 1945 год. Дрезден».
Время безжалостно. Год от года тускнеют лица на фотографии, покрываются серой пленкой. Старится фотография. Старится и радистка эскадрильи пикирующих бомбардировщиков Нонна Иванкова.