Сигарета кончилась слишком быстро, обжег пожелтевшие пальцы и губы окурок. А голод не отступил. Ничего страшного. Зато тепло. И станция Счастье где-то впереди. Волшебная станция назначения поезда без расписания
Ты тоже до этой мифической станции Счастье? Это все чушь. Нет ее. Был такой городок на юго-западе. Так его сожгли в начале войны. Наши сожгли или эти западные черти, уже не помню, утро началось с хмурого крупного мужчины с высокими залысинами, темными, глубоко и близко посаженными глазами и тяжелым подбородком. Он сидел напротив и прихлебывал горячий чай. Мой стакан и стакан нашего соседа сверху тоже стояли на столе.
Я не стал отвечать, даже если бы мог. Это пустые разговоры, когда никто не уверен в том, о чем говорит, но уверен в себе. Я подхватил стальной горячий подстаканник со стола. Первый глоток горячего черного чая стал первым чудом моего путешествия.
Хотя, пожалуй, вторым. Тепло и спокойно я не спал уже много месяцев. Стук колес, мелькающие за окном тени деревьев и я снова ушел от них. Снова выжил.
Сверху кряхтя слез наш третий попутчик. Грузно опустился ко мне на полку возле двери и зашаркал ногами по полу в поисках тапочек. Нашел. Вздохнул и ушел в сторону туалета. Утро задалось.
Наш поезд снижал скорость. Низкие деревянные дома за окнами мелькали все чаще. Станция. Мы прибывали на какую-то небольшую станцию.
Патрон второй. Молчание о страхе
Сейчас говорят, что все началось с глупости: с просчета вождя и лицемерной дипломатии Запада. Знаешь, так можно говорить о начале любой войны. Пожалуй, даже Троянская война началась с глупости, просчетов Агамемнона и Приама и, конечно, с успешной дипломатии Одиссея. У мистера Гомера все получилось красиво и складно. У нас тоже было красиво.
Забавно, те, что идут по моим следам, они тоже делают это во имя красоты и справедливости. Мы выросли на одних и тех же историях о Большой войне прошлого. О ее героях, победах и крушении врагов. Мы, дети, хотели быть там. Хотели въезжать на танках во вражеские города. И чтобы женщины бросали нам цветы и улыбки, и чтобы мужчины складывали к нашим ногам оружие и знамена сдающихся врагов
Хочешь снова услышать эту историю? Пожалуй, я точно не стану тебе об этом рассказывать. Надоело.
Заткнитесь уже там! Достали про одно и то же. Все. Нет войны, нет Великого Вождя! Все там осталось, снаружи. А мы здесь, в поезде!
Мой агрессивный сосед стучал в стену соседнего купе, где громко обсуждали причины войны. Выделялся пронзительный мужской голос, что-то доказывавший собеседнику, срываясь на фальцет. На стук в стену там никто не обратил внимания.
Я не вмешиваюсь в подобные споры и разговоры. Давно. С тех пор, как последний мой аргумент был отрезан майором-жандармом и брошен на стол. Они заставляли меня его съесть, но я давился кровью и не мог. Физически не мог. Об этом я тоже не хочу вспоминать.
А хочу выйти на перрон станции, к которой мы медленно подходим. Выйти покурить. И осмотреться. Я слишком хорошо помню, как в первые недели войны за такими спорщиками приезжали машины с черными стеклами. Безобидные фургоны с рекламой минеральной воды. Идиотская маскировка, которая перестала работать в первые же несколько дней. Но жандармов политического управления это не беспокоило. Им нужен был страх. Черные стекла их фургонов внушали страх. Тогда, в самом начале войны, я еще мог понять желание осмыслить происходящее. Тогда дискуссия была важна, чтобы не сойти с ума. Тогда государственная пропаганда еще только запускала свои турбины и умные люди придумывали умные объяснения государственной лжи. А потом была война, которая затянулась на годы.
Сейчас, когда война стала нашей жизнью, причины и следствия ее кажутся пустыми. Спорить об этом как перебирать бесконечно три простейших гитарных аккорда ни-че-го нового.
Вы уверены, что хотите выйти? проводник задержал меня своим вопросом на пороге вагона, не поднимая люк над ступенями.
Мы стояли на крошечной станции без названия. Бетонная платформа и пара вечных чугунных скамеек, способных, наверное, выдержать прямое попадание авиабомбы. Я, наконец, рассмотрел нашего проводника при дневном свете. Мой ровесник или чуть старше. Поседевшие редкие волосы прижимались к голове черной вязаной шапочкой детского какого-то размера. Глаза темные, уставшие, щетина недельная, тоже явно побитая сединой. Он был совсем обыкновенным, этот проводник в черной форме серой телогрейке без рукавов. Такие проводники ходили в поездах моего детства. Им на смену пришли уверенные в себе мальчики и девочки с планшетами, в красивой униформе
Я рассматривал его, наверное, слишком невежливо и долго.
Петр, сказал он неохотно, меня зовут Петр. Я бы не советовал вам выходить. За вами ведь шли вчера? А мы ночью медленно ехали, пути совсем плохие, бомбежки были. На машине они могли нас легко обогнать.
Я насторожился и положил руку в правом кармане на рукоять револьвера.
Проводник заметил движение и покачал головой:
Только не в поезде. На перроне легко. Здесь нет. Оружие у нас запрещено.
Я молчал, и проводник продолжил:
У нас нет никакого дипломатического или гуманитарного статуса, но они нас не смогут найти. И войти тоже не смогут. Только если раздобудут билеты. На каждого. А это маловероятно. Билетов почти нет. Пара свободных мест в нашем вагоне и не больше пяти в первых двух вагонах. А вот на перроне, там каждый сам за себя. Там, он махнул в сторону темного и холодного полустанка, вы будете в опасности и можете не успеть вернуться.