— Правда, при одном условии, — добавил он, — моя возлюбленная должна уметь играть на гитаре. Судя по всему, серьги предназначаются тебе.
Тогда я спросила:
— Где они?
Он ответил, что они давно мертвы.
— Разве серьги могут умереть? — удивилась я, на что он опять улыбнулся и вынул из кармана пару чудесных серёг итальянской работы, похожих на две зелёные слезы. Это были те самые серьги, которые я видела на портрете его тётки на лестнице.
— И мама, и тётка давно умерли, — добавил он. — Мать я едва помню, а тётка была мне вместо матери. Ты видела, как красивы были обе…
Я принялась извиняться, он вдел серьги мне в уши, поцеловал меня, и мы продолжили осматривать дом. В одной из комнат я обнаружила две постели — мужскую и женскую. Мужская постель была повернута в сторону севера, женская — в сторону юга. Мужская была узкой койкой, взятой, видимо, с какого-то судна. Женская представляла собой огромную кровать из кованого металла, опиравшуюся на шесть ножек и украшенную латунными шарами. Она была такой высокой, что на ней можно было накрывать ужин, как на столе. Зелёные серьги у меня в ушах вдруг начали источать аромат. Он немного напоминал тот самый его сладковатый немой аккорд.
— Что это за кровать? — спросила я его, показывая на предмет из кованого железа.
— Это кровать на три персоны. Третья персона всегда её покидает.
— Как так?
— Очень просто. Когда женщина забеременеет, из её кровати исчезает муж. Когда ребёнок подрастет, он покидает постель, и в неё возвращается муж или приходит любовник. Если постель покинет жена, туда вселяется любовница. И так далее…
У одного из столов мы стоя перекусили. С невероятной проворностью пальцев и скрытой быстротой движений он подал мне «мицву» — еврейский сыр в форме карандаша, завернутого в серебряную фольгу, и медовую ракию, которая пахла воском.
Утро в Которе всегда солёное, светает здесь после завтрака… Почти ежедневно он довольно рано отправлялся в то или иное учреждение разбираться со своими документами на право собственности. Вёл он себя совершенно непредсказуемо. С жителями Котора говорил по-итальянски или же брал с собой старую Селену, чтобы она переводила. По вечерам в маленьких ресторанчиках заказывал ужин по-итальянски. Каждое воскресенье мы ходили в церковь. Селена и я в католический кафедральный собор Святого Трифона, а Тимофей в православный храм Святого Луки. Потом мы все вместе шли пить кофе в кофейню на Оружейной площади. Как-то раз он отвёз нас на другой берег залива в Столив, где стояла церквушка, одна половина которой относилась к восточно-христианскому обряду, а другая принадлежала римско-католической церкви. В тот день я нашла в доме веер его матери. На веере было написано мелким почерком:
«Так же как у тела есть члены, есть они и у души. Таким образом, мы приходим к двойственной реальности. Божественная добродетель (интуиция), человеческая добродетель (мысль, в которой божество не нуждается), сон (каковой также есть существо), фантазия, знания, воспоминания, чувства, поцелуй (каковой есть невидимый свет), страх и, наконец, смерть — всё это суть члены души. У души их десять — вдвое больше, чем чувств у тела. С их помощью душа движется по миру, который содержит в себе…»
Как-то утром мы вдвоём с Селеной сидели за завтраком. Она подала на стол немного угря, зажаренного на молоке, и зелёный салат, на который дала упасть единственной капле солнца, имевшейся у нас в доме. На руках её были старые чулки, которые она носила вместо перчаток. Из них высовывались пальцы.
— Я видела в доме прекрасные портреты. Вы знали этих женщин? — спросила я её по-итальянски, на этом языке она говорила лучше меня.