Налогов провел рукой по ее широкому лбу и любовно почмокал:
- Маша! Ма-а-шенька!
Шкраб, желая оказать внимание хозяину, тоже попробовал погладить Машу. Но оттого-ли, что корове не понравился шкрабий запах, - Азбукин часто спал не раздеваясь, - или еще почему-либо, животное резко закрутило головой, и несчастный шкраб легко почувствовал коровьи рога в кармане.
- Пошла прочь! - замахал на корову портфелем Налогов и с участием спросил: - Не ушибла-ли тебя эта дрянь? Ну, а за карман не беспокойся, Соня зашьет!
- Ничего, тетка зашьет, - сказал Азбукин и тут же в уме запнулся: дома ниток нет.
Так как супруги Налогова не было дома, - она служила машинисткой в комхозе и не вернулась еще со службы, - Налогов сам быстро соорудил закуску. Появилась селедка, аппетитно переложенная калачиками лука, и кусок ветчины.
- Сначала я тебя деликатесами, - сказал Налогов, наливая рюмку и подвигая ее Азбукину. Азбукин выпил.
- Каково? а?
- Виноградное? - ответил Азбукин вопросом, выражавшим почтение к напитку.
- Изюмное! - торжествующе произнес Налогов. - В Клюквине работают, да как отлично! 50 лимонов бутылка! А теперь, - тут Налогов взял маленькую рюмочку и осторожно нацедил в нее из другой бутылки.
Азбукин выпил.
- Ну, а это?
Азбукин, вместо ответа, только смотрел на приятеля вопрошающими глазами: в винах он мало понимал.
- Ликер! Наш самодельный клюквенный ликер, - умильно поглаживая бутылку, пояснил Налогов. - 70 лимонов бутылочка-то! Вот, говорят, не изобретатели мы. Да мы, брат Степа, всех Эдиссонов за пояс заткнем.
- Да это не мы, - возразил Азбукин. - В Клюквине-то евреи.
- Положим, - не нашелся, что возразить Налогов и налил Азбукину рюмку светлой, непахнущей жидкости.
Когда Азбукин выпил, у него сильно обожгло горло и слезы навернулись на глаза.
- Что это у тебя, - спросил он уже сам, поскорее закусывая селедкой.
- На сей раз - мы, мы, - восторженно промычал Налогов. - Самодельный спирт! Семьдесят градусов. Без запаху. Из пшеничной муки. Знакомый мельник уступил.
Азбукин проглотил еще несколько рюмок самодельного спирта, надеясь, что светлая, обжигающая горло, жидкость сожжет и скверное его настроение.
- Как же ты живешь? - дружески спросил Налогов, наливая ему последнюю рюмку и отодвигая бутылку: с остатками светлой жидкости у него были связаны еще кое-какие расчеты.
- Живу. По-прежнему.
- Сколько жалованья? - в корень взглянул Налогов.
- 160 миллионов на бумаге, а на деле ничего. Дадут, а когда дадут? Говорят, ячменем предлагают.
- Скверно.
- Что и толковать, скверно, - возбудился вдруг Азбукин. - В доме ничего нет, кроме картошки, да и обносился как! Тетка поедом ест. Говорит: вон другие-то как живут. И верно, брат: раньше, если и голодали, так все.
Налогов приумолк. От природы он был наделен добрым сердцем, а в словах Азбукина звучала неприкрашенная тяжелая нужда.
- Придумали, придумали! - закричал он через секунду. - Ты поешь? Да, помню, ты поешь. Еще баритоном.
- Тенором, - поправил Азбукин.
- Пусть тенором. Так вот, видишь-ли... Я теперь член церковного совета, чуть-чуть не церковный староста. У нас хорик есть. По праздникам-то тово... поет. Хочешь в хор поступить? Платим.
- Да ведь хор-то поет в церкви, - осторожно возразил Азбукин, - а я, школьный работник. Неудобно.
- Это ничего, - весело вынесся навстречу Налогов, - у нас не просто церковь, а живая и даже древнеапостольская. У нас о. Сергей такую проповедь вчера закатил, что и на митинге не услышишь.
- Все-таки церковь... - кратко и грустно возразил Азбукин.
- Да, понимаешь-ли, платят в хоре-то.
- Сколько же? - с некоторым любопытством спросил Азбукин.
- 20 фунтов хлеба человеку в месяц.
- Мало. Пойдешь к вам за полпуда петь, а той порой из школы выгонят. У нас антирелигиозная пропаганда.