- Скоро и я вас попрошу сшить мне новые сапоги, - весело заметил Азбукин, поглядывая на комиссаровские сапоги. - Нам жалованья прибавят.
- Это хорошо, хорошо, - согласился Семен Парфеныч. - Сошью. А много прибавят?
- Полтора миллиарда будут платить. Налогов так сказал. Знаете, Налогова?
- Ну, как же не знать. Полтора миллиарда - не фунт изюма. Дай-ка мне полтора миллиарда, разве я стал бы со всей этой грязью возиться. Так-то Азбукин. Значит, наука опять в ход пошла. Выплыло масло на воду.
И Азбукин улавливает в глазах Семена Парфеныча признаки растущего к нему уважения.
По окончании оффициальной части разговора начинается неоффициальная.
- Ну, что нового в газетах, - спрашивает Семен Парфеныч.
- Да ничего особенного.
- А у нас, ты слышал, - сообщает сапожник, - тут недалеко по улице человек спит. Вот уж восемь суток.
- Восемь суток, - ахает Азбукин. - Да отчего это?
Видишь, дорогой мой, - голос Семена Парфеныча делается и грустным и покорным вместе. - Новая болезнь, никогда еще небывалая. Божье наказанье. Помнишь, в священном писании сказано: все это начало болезней. А потом известно, что будет: конец света.
Неподдельной грустью веет от этого вышколенного суровой жизнью человека, покорностью перед судьбою, которая, точно кошка с мышкой, шутит с человеком, забывая, что ей игрушки, а мышке слезки. Дунет своим болезнетворным дыханием, и где ты Азбукин! Если бы Семен Парфеныч был поэтом, то, возможно, он, передал бы в соответствующих изящных выражениях благородное чувство мировой скорби, овладевшее им. Но и без этих выражений Азбукин ясно почувствовал, как от сапожника неудалимым током вошло в него сейчас грустное настроение и смыло радость.
- А еще, брат ты мой, не слышал, - тут случай с одним мужиком вышел по дороге в губернию, - продолжает Семен Парфеныч. - Вот ехал, вишь ты, мужик - вез жито в город за продналог. Дело было к вечеру: не то, чтобы совсем потемнело, а этак серенько. И вот попадается мужику на дороге-то старуха. "Везешь ты, говорит она мужику, - жито на продналог, - я это знаю. Всего жита у тебя не возьмут, - пуд один тебе оставят. Так ты на этот пуд купи мне платок. Когда обратно поедешь, я тебя буду ждать здесь." Потом старуха шмыгнула в лес, а мужик поехал. Правда, в губернии пуд ему сбросили, и он купил платок. Только обратной дорогой он возьми и подумай: а на кой черт отдавать платок старухе, - повезу лучше жене. Ну, свернул значит, с той дороги, где встретил старуху, и поехал другой дорогой, окольной. Едет. Дело к вечеру. Серенько. И опять, брат ты мой, перед ним старуха. Будто из земли выросла. И говорит ему: "Ты хотел мимо меня проехать, а вот и не удалось. Давай платок." Мужик тово... хотел было обмануть, - никакого платка у меня нет. Давай, - говорит старуха, а сама сурьезная такая, к нему идет. Ну, мужик видит: кругом лес, ни души не видно, темнеет, а старуха - кто ее знает, что это за старуха, - отдал. А старуха-то и говорит ему: "Ну смотри теперь." Подняла платок, встряхнула, и оттуда, понимаешь-ли ты, посыпались черви, видимо-невидимо. Еще раз встряхнула старуха платок, и оттуда как побегут мыши во все стороны. Третий раз махнула старуха, и поползли гады всякие, - свистят, шипят, извиваются. Еще раз махнула старуха, и выскочили вооруженные люди: конные и пешие и - стали драться. И кровь полилась ручьями. У мужика мороз по коже пошел. "Видел? - спросила старуха. Так смотри, - запомни". И скрылась. Вот какая штука может с человеком случиться.
Семен Парфеныч несколько помолчал.
- По-моему, - продолжал он, - тут предсказанье. Много, брат, пережили мы с тобой, Азбукин, а, кажись, еще хуже будет.